Борис Романов - Почта с восточного побережья

Тяжело приходилось Полине в последние дни. Не размолвка с Арсением Егорычем тяготила, а то обстоятельство, что ребеночек в ней завязался. Открытию этому Полина сначала не поверила, на простуду сослалась, как-то привыкла к необременительным удовольствиям, думала — всю жизнь так и будет легкой ходить. Но проходящие дни упорно твердили ей, что прежней жизни уже никогда не будет, дороженька в прошлое заказана и надо размышлять, что с собой в новом мире делать. Размышлять, то есть души изболевшей касаться, Полине не хотелось, и она сначала даже дитя свое будущее невзлюбила за одно то, что, еще и не обозначившись ничем существенным, проявляясь как бы намеком, оно, неизвестное, так много от матери требует, решения ждет.

Поделиться не с кем было. Арсений Егорыч так обер-лейтенантом увлекся, хлопотал вокруг него, как возле небывалого овоща, холил, выращивал, выгоду пестовал — и от этого всего как-то стал чужим. Ну, а Ксении Андреевне такую тайну сказать Полина боялась. Вот и пришлось попробовать самой до чего-нибудь додуматься. Думала, думала — ничего не придумала.

На обер-лейтенанта смотрела она с пугливым любопытством, пыталась представить себе, какая страшная сила его до Выселков донесла, поперек жизни поставила. И до самой той грозной минуты, когда он походя, между прочим, к ней полез, она этого немца своим личным врагом не считала, настолько он ей по ту сторону разума представлялся. И только там, на ложе смертной схватки, когда в ней все, что только женского было, воспротестовало, взбунтовалось, ненавистью и омерзением выплеснулось, только там, когда от ненависти этой и омерзения очнулся в Полине загнанный человек, страшная благодать на нее снизошла — не помнила она себя в ту минуту, о себе не думала, и, если бы Филька не свернул немцу шею, она сама бы его задушила или зарубила бы топором.

После этого у нее и страх перед Арсением Егорычем пропал, и чары его мужицкие пожухли. Осталась вялая, как бы во сне, благодарность к нему за то, что отогрел ее после эвакуационных ужасов, да еще удивление, как это все могло состояться, что он отцом ребенку ее стал и оттого немного как бы отцом ей самой. А бабье, рабское, телесное — отошло.

Раньше она на чердак поплакать убегала, где в уголке под застрехой были спрятаны ее документы с фотокарточкой мужа. По грязным пятнам на этих бумагах все слезы ее при желании пересчитать можно было.

После гибели обер-лейтенанта Полина все документы в горницу перенесла, в изголовье под второй матрац уложила.

Арсений Егорыч перемены в ней чуял, ласками не докучал, поглядывал, будто примериваясь к пирогу, про который неизвестно, чист он или отравлен. Полина в связи с этим бдительности не теряла ни на секунду, будучи ознакомлена с ергуневской повадкой: именно так петлял подле нее Арсений Егорыч осенью, до самой той дурманно-угарной бани, когда вдруг проявилась в пьяном тумане черная его борода и качающийся нательный крестик и прошептал он накаленным голосом:

— Ужо-ко, дай-кось я тебя теперь попарю…

Когда Арсений Егорыч уходил по хозяйству, Полина запиралась в спальне и подолгу разглядывала фотографию мужа, где он был во френче с отложным воротником и при галстуке, гладила крылышки в его петлицах, чтобы пальцем ненароком не закрыть добрых его глаз, но плакать при этом уже не могла, будто ребеночек все слезы ее, как губка, в себя впитал. Но это и к лучшему стало. Полина наконец-то смогла посмотреть на себя глазами ясными, без слез и без истерии, и тогда она поняла, что взрослой быть нелегко.

…Первой, как и надо было полагать, о ребенке догадалась Енька.

На следующие сутки после того как пролетел с разведкой немецкий самолетик, утром, когда Арсений Егорыч с Филькой ушли на двор готовить удобрение под задуманный Арсением Егорычем на лето доходный огородик, Енька заявилась в спальню к Полине.

— Все отлеживаешься, молодка? Не пора ли тебе и хозяйством заняться? Стыдно, поди-ко, дармовой хлеб есть? — Енька поджала губы и присела на лежанку.

— Я ведь… сколько раз… вы же сами гнали, Ксения Андреевна! — залепетала Полина, выбираясь из-под одеяла, придерживая рукой глубокий ворот льняной рубахи.

— Мало ли что! А ты и рада!

Полина нагнулась за валенками, а Енька вдруг схватила ее обеими руками за талию, помяла, погладила.

— Эко живот-то, как ствол эмалированный! Ребеночка ждешь, молодка?

Полина обмерла, валенки выпали у нее на пол. Она схватила одеяло и закрылась им от Еньки.

— Испугалась? Зер шлехт, однако. А я ведь тебе не враг.

— Ксения Андреевна, — сказала Полина, — Ксения Андреевна!..

— Да не сообщу я Орсе, заладила!

Енька снова села на лежанку, узловатыми пальцами заправила под платок прядку серых волос, подумала, заговорила тихо, враскачку:

— Чего же ты теперь заведешь делать, молодка? Орся вмиг об этом знать будет. Кого другого, а его не проведешь, у него, поди, каждый день высчитан, когда бабу огуливать, когда ей пустой ходить. Да и мне что с тобой делать?..

— Ксения Андреевна!..

— Это ведь я немца на тебя натравила, банькой раззадорила, выпить дала…

— Ксения Андреевна…

— Я, молодка, я. Ты сама-то не знаешь, не ведаешь, как ты у меня жизнь перерезала. Эх, опоздала я, целый год у Ивашкиных прожила, по-русски говорить сызнова училась, боялась с тишиной-то и миром сюда вернуться… Коли бы не ты — может, и пожила б еще на старости лет… Да теперь-то что делать?

— Убегу я, Ксения Андреевна!

— И-и, куда убежишь? Да и кому ты этим добро сотворишь? Убегала я, убегала с добрым молодцем, далеко убегала, там он меня и бросил… Где лишь не скиталася… В веселом доме была, потом десять лет на немецких хуторах отбатрачила… И чего нашла? Сын вот, беспризорный, то ли убогим, то ли зверем стал, — вот и весь результат моего счастья… А и ты что найдешь, когда белый свет перевернут и немцы аж у самой Москвы?

— Не всегда же так будет…

— Много ты знаешь, под Орсиным крылышком сидючи!.. А и тут тебе что за жизнь — друг на дружку да все на петрушку?.. Еще дите в себе покалечишь… Первого-то мужика жалко али как?

— Дура я была смертная, Ксения Андреевна.

— Еще бы не дура, молодка… Я вон Орсю-то наравне с Иисусом простить меня молила, а чего вымолила?.. Не хочешь ли на мужа погадать? Я тебя научу. Рождество скоро. Сквозь колечко в стакане — самое верное гаданье… Хочешь? Глядишь, колечко-то и подскажет, куда приклониться.

— Нету у меня колечка, Ксения Андреевна…

— Валенки обуй, ноги настынут. Перстня нет, так волоса прядку отрежем, в кольцо свернем, только тут уж гаданье такое — либо на жизнь, либо на смерть… Не боишься?

— Ничего я не боюсь, Ксения Андреевна. Только бы руки на себя не наложить… Выхода-то нет!

— Погоди до рождества-то, не спеши, а там уж все и определится. Поискаться не хочешь?