Борис Романов - Почта с восточного побережья

Все молча смотрели на то, как он одевается, засовывает в один карман пистолет, в другой — фонарик и гранату, опоясывается кобурой поверх отцовской рубахи.

Разгоревшееся пламя ощутимо гудело за заслонкой печи, дымком уносились в предутреннее небо командирская гимнастерка и красноармейские рукавицы, и Егор, наконец, подал сигнал к дороге, присев под образами на лавку.

— Ну так, — минуту помолчав, сказал он, — пора. Только два слова. Весело с немцами вам может и не быть. Но если они узнают обо мне, всем вам будет плохо. Тятя, вы меня проводите до наледи с Филиппом, там уж и обнимемся. От наледи я лесом к Наволоку пойду, гляну — да и на Сташину ниву… Сразу забудьте, что я тут был. Да, Ксения Андреевна, полушубок мой, знаете что, тоже в печь. Что же делать? Заслонку откройте побольше. Кизяков еще в печь подбросьте, ну коровьих лепешек, чтобы запах перебить. Дело верное. Русская печь меня за такое кощунство простит, — Егор усмехнулся. — Ну, прощайте!

Полина молча ушла в горницу.

— Что ни то баба, Егорушка, — извиняясь за нее, пояснил Арсений Егорыч.

Егор пожал плечами:

— Сегодня война здесь будет, тятя! Ну, пошли!

Едва мужики вышли в сени, Полина бросилась к своей кацавейке, но Енька остановила ее:

— Возьми Егоров полушубок, молодка, зачем же добру пропадать? Да штаны дедовы натяни. Что ты в снегу без штанов-то?

— Ксения Андреевна!

— Снова заталдычила! Живо одевайся да слушай. Выберешься из дому, беги до тропки, по которой мы с тобой сюда летось брели. Не помнишь? Э! Тогда крадись кустами вниз к речке, а потом по его следу, только бегом, он мужик на ногу легкий. Уйдет — не догонишь. Нет, ты беги с полверсты вдоль речки, раз он в Наволок идет, в любом случае след пересечешь. Да смотри, здорово к нему не липни, до людей доведет — и спасибо. Ты поняла ли меня, молодка? Дай-кось спальню запру. И-и не то умею, дом-то, чай, мой. Пошли-ко, я тебя своим ходом выпущу. Шнеллер, шнеллер! Егора не догонишь — либо волкам, либо немцам на закуску пойдешь!

…Полина бежала, проваливаясь и падая в ночном снегу, леденел на ее щеке прощальный Енькин поцелуй, и она еще не знала о том, что Арсений Егорыч, вернувшись домой, уже развязывает, под нетерпеливое мычание Фильки, тряпку на бутыли с противоядием от страхов подступающей расплаты…

…Полина поднималась с четверенек, придерживая свое, собственное сердце, рвущееся, как истребитель на взлете, и разрывающее тесный Енькин жакет, поднималась и снова падала в невидимые рассветные кусты. Она, конечно, не знала еще, что Арсений Егорыч уже стучит в дверь спальни, чтобы приникнуть к ней, и, проникнув в нее, в последний раз защититься от тоски войны, дверь ходит ходуном, Енька кочергою крутит поленья в бушующей печи, хотя нет там никакого белого полушубка, а Филька уже вынимает из переборки соглядатай-сучок…

Полина купалась в снегу, вместе со льдистым воздухом глотала капли крови с разбитого невесть обо что лица, капли эти были еще солонее, еще жгучее, еще прохладнее, чем брызги янтарного моря, и Полина наверняка еще не знала, что следом за нею по снежной целине неведомо куда мчится избитый отцом, хрипящий, пьяный Филька, разогреваемый собственной болью и яростью погони, а в опустелых Выселках Енька, сложив крестом руки на груди, говорит Арсению Егорычу:

— Бей, батюшко, бей, все одно с тобой смерть…

Подполковник Красной Армии Егор Арсеньевич Ергунев, временно оставшийся без подчиненных, осторожно, но быстро продвигался замерзшим руслом речки Ольхуши, имея целью до наступления дня достичь известного ему старохвойного лесного массива, откуда заброшенная тропа должна была вывести его к развалинам барской усадьбы в Небылицах. Да, в Небылицах, а не в Наволоке, как он сказал домашним.

В течение тех месяцев, что он действовал здесь, Егору не раз во имя прояснения обстановки приходилось вспоминать милые и немилые далекие подробности, но в последние полтора дня он, наоборот, не позволял себе сколько-нибудь размягчаться и отвлекаться на сантименты, хотя они и прорывались к душе его на каждом шагу.

Поздно ночью, когда он вышел из лесу и поверху ползком приблизился к краю обрыва над Выселками и залег, наблюдая, в снегу, его вдруг обуяло теплейшее видение детства: мать в темном теплом платке, одну руку она прячет за спиною, другой протягивает ему ломоть ноздреватого круглого хлеба, показывает на масложомный станок, вокруг которого священнодействует с инструментом Осип Липкин, только что впервые запустивший мельницу, но Егор упирается, и тогда мать, улыбаясь, одной рукой подтаскивает его к станку, где что-то вкусно почавкивает и сипит, и по блестящей стенке сползает удручающая Осипа золотая струйка, мать отламывает у Егора кусок хлеба, подбирает на хлеб эту струйку, а это оказывается только что отжатое льняное масло, теплое, тающее на хлебе, Егор сам уже ждет, когда набежит на хлеб капля за каплей необычайное лакомство, и Осип перестает бренчать ключами, и, когда хлеб кончается, мать опускает из-за спины руку, и в ней снова кусок кисловатого хлеба — лучший гостинец его детства…

И Егор, лежа с пистолетом под березой, стиснул саднящий висок, потому что, может быть, тогда и закончилось его недолгое детство, потому что станок по требованию отца отрегулировали, как положено, и матери скоро не стало. Так подполковнику Ергуневу всю жизнь и снится ее рука с куском хлеба в ласковой каемочке льна…

Сейчас, петляя по льду по прогалинам, где меньше снега, вглядываясь из-за кустов в очертания следующего мыска, Егор усилием мускулов, двигающих порванную осколком кожу над виском, изгоняет из памяти поднимающиеся одно за другим воспоминания об ольхушинских заводях с тяжелыми голубыми стрекозами, гнущими стволы водяной травы, с круглоротыми ельцами, выходящими к галечным и песчаным перекатам, с веселыми ельцами, которые клюют, пожалуй, на все на свете: и на дождевых червей, и на хлебные катыши, и на подкорышей, и на серых мелких кузнечиков… Удить ельцов в течении надо внахлыст или в проводку, не дай бог, если зеваешь с подсечкой, тогда уж проще для нервов брязгать воду прутиком, просто так… Язей в Ольхуше меньше, чем ельцов, удить их надо много терпения, но дядя Антон утверждал, что, судя по всему, есть для этого один отличный способ — ловить их на вареное мясо ольхушинских бурых раков. Жаль, не удалось этого проверить, да и с дядей Антоном повидаться помешала испанская война…

Испанская война, финская война, японская война, та мировая война, эта мировая война… в народе, кажется, уже и календарь привыкли вести по войнам. Это понятнее, чем от рождения Христа… И у меня уже было три войны, за каждую — по ордену и, можно считать, по шпале… И ничего другого у меня нет и, очевидно, никогда не будет… только курсы, училища, академии и война, поскольку охотники до русской земли переведутся еще не скоро. Но ведь Ольхуша-то будет течь, всегда будет. И лес будет расти, растет же, так и удивляет подлеском. Вот еще бы сыночка на земле оставить, ядреного, лесного, вроде дяди Авдея… Эх, погиб старый бобыль, пал смертью храбрых…