Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Сам догадлив! Баба ведь сразу ухом…

— Цыганское болото помнишь, Савка? — спросил мужичок, выпрямляясь и доставая рукавицу.

Первый выстрел прозвучал глухо, как из подземелья, но, прежде чем вторая пуля добила его, Савка, падая, успел вспомнить телегу, с грохотом несущуюся с горы сквозь кусты в Наволоцкое озеро…

Авдей погибал долго.

Он, может быть, и уцелел бы, если бы на каждое дерево, за которым он укрывался, было у него по обойме, если бы немцы были глупее да если бы в самом начале под одну из жандармских пуль не подставила крутую грудь морозная береза. От березы пуля отлетела боком и пришлась Авдею в отворот полушубка, по правой ключице, так что несколько мигов он слышал лишь, как стонет белоствольная. Сам он смолчал, хотя рука с пистолетом, несмотря на все его усилия, стала падать: падала она нехотя, медленно, и от этого все плечо раскачивала боль, и лес расплывался перед глазами.

«Так и не прицелишься, — опомнился Авдей, — сам деревья считать начнешь…»

Он попятился чуточку, скинул рукавицу с левой руки, перехватил теплый пистолет, а правую руку так и оставил висеть вдоль тела — пока не понадобится…

В низине позади деревья стояли в безмятежном снегу, каждое — как застывший на холоду дышок, а в такой же низине впереди гремело автоматическое железо, пули свербили воздух и любо-дорого секло ветки.

Авдей прикинул, как будет отступать дальше, чтоб не позволить им взобраться сюда, на взлобье, где снегу меньше и окрестность виднее. Путей в запасе оставалось два — на обе стороны по гребню, это успокаивало, и он снова стал ждать, прислонясь к дереву левым плечом.

…Надо бы, конечно, теперь правым боком приткнуться, высвободить левую-то… да автоматы больно стараются, и запасных рук больше нету… Три пули еще, а там как обойму менять? Думать неохота. А чего думать? Понадобится — и сменю, не их же на помощь звать, на подмогу кликать… Скоро ли догадаются меня опередить? Второй час, поди, за нос вожу. Вот тогда самое и начнется…

Задачу себе на смертный день Авдей поставил двоякую: первым делом — вести за собой немцев в сторону от Цыганского болота, но при этом не дать им от себя отстать, поскольку им тяжелее было продвигаться в глубоком снегу, а его несли поверху лыжи. Поэтому он немцев даже как бы жалел, верней сказать, входил в их положение, ибо больше всего боялся от них оторваться.

Пулеметы на Цыганском болоте убежденно долбили о том, что ему не удалось всех заманить за собой, но, когда вблизи становилось тихо, ему всякий раз требовалась малая толика времени, чтобы задавить в себе облегчение и снова поднять руку, замершую в запястье, дулом к сумрачной фигуре, и обходительно потянуть на себя спусковой крючок.

Всем опытом прожитой жизни он чувствовал, что эта охота не должна затянуться надолго, но, зная это, он уповал на свои лыжи, на дружбу с лесом и зимние сумерки, хотя сегодня они не торопились…

Стрельба начала утихать справа, и Авдей подумал, что туда наверняка выслана немцами обходная группа и они остерегаются, стреляя, зацепить своих. Зато слева, куда уходила сосновая грива, пулевой заслон стал еще гуще. Вот и выходит — придется навострить лыжи на ту самую сторону, на пули, только делать это надо будет не спеша, не раньше чем наступит у них выжидательная передышка.

Авдей огляделся. Подходящие для укрытия стволы виднелись в стороне. По пути торчали из сугробов остроконечные кули заснеженного можжевельника, и, спустясь за ними чуть ниже гребня, а потом снова взяв вправо, он снова оказался бы наверху, за одной из сосен, и тютелька в тютельку против немецкого фланга.

…Бугор они теперь займут, мудрено не занять. А мне вдоль увала петлять придется. Лишь бы повязче они держались! Вот как гончие у зайца на цветке. Ха, зайца! Похитрее — что на трубе у лиса. Однако какой я, к ляду, лис? Волк я старый, прав Орся. Потоптал уж и белотропу, и вязели, и зеленой травы. Вот и получается — они у меня на полене висят… Поубыло, поубыло силы, бывало, с таким бы плечом дрова рубил, а теперь тряпка, рубаха, так давит, что и шеей боязно шевельнуть… Ничего, шестого на пулю насажу — и гожо будет…

Стрельба утихомиривалась повсеместно, и Авдей развернул лыжи аккуратным веером, отслонился от березы и рукоять пальцами перебрал, чтоб в ладони легла плотнее. А вот и первая фигура шевельнулась, но далековато, и он выждал, пока вблизи не отделился от дерева еще один нетерпеливый.

Парабеллум поднялся ладно, но после выстрела, на бегу, Авдей скверно обругал себя, потому что немец не упал и даже не покачнулся, а только крутанулся винтом, будто дернули его за ствол автомата, а это означало промах — первый, но теперь уж, видно, не последний: с левой руки стрелять отвык, забылось, как в гражданскую в упор с седла бил!

— Ничего, — сказал себе молча Авдей, отпыхиваясь за очередным деревом, — главное — племяшу помочь. Горбатиха теперь при харче, и Шубин диспозицию знает, и Егорку врасплох не взяли, отбривает, слышь, знатно… Орся небось молится: вот, мол, побоище по лесу гуляет. Побоище, однако, на дороге было, а тута всего-навсего Авдейку травят…

Мутные мыльные пузыри поплыли между деревьями, чистый снег стал, словно скользкая пена, и Авдей, смежив веки, снова переложил оружие и выскреб из кармана последнюю обойму. Потом, чтобы возвысить себя над болью, он, орудуя правой рукой, перезарядил парабеллум, но от стрельбы без упора все же пришлось отказаться: перебитая ключица заставляла пистолет выписывать в воздухе немыслимые фигуры.

…На очередном рубеже, за несколько минут до последнего патрона, пуля пробила Авдею ногу выше колена, ощущение сначала показалось знакомым: когда-то на гулянке рассадили ему оглоблей в кармане чекушку, и было тогда так же мокро, горячо и колюче, и пошатнуло не хуже, однако ничего, он тогда против пятерых выстоял, да не сказать, чтобы плюгавцев! Удалью хвастал, которую и водкой не залить, а тут одна, будто по хозяйству, забота: расстелилась вокруг белая наша землица, и сползаются по ней серые воши, но землица не простыня, всю разом ее в жар не кинешь, приходится выбивать нечисть поодиночке.

Когда затвор отщелкнулся порожнем, Авдей сунул ненужный пистолет в карман и окончательно приготовился отходить. Снег под лыжами протаял от крови, боль раскачивала теперь не только плечо и не только ногу, но и всего его целиком, так что он вынужден был грубо взять себя за душу, чтобы не ткнуться в снег.

И тут он увидел, что отступать некуда: навстречу ему с разных сторон ползли трое, резво ползли, бороздки снега так и вспухали вдоль плоских спин.

…Вот тебе и остатняя закавыка… Хоть бы саблишку дрянненькую в руки, хоть бы шкворень тележный, хоть бы биту для рюх! Ведь не подпустят к себе, шагу ступить не дадут… Здесь ждать буду, первого, кто посмелее… Кровь бы унять, да некогда и никак…