Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Батюшко, что же сидеть-то? — спросила Енька, и Арсений Егорыч, несмотря на усталость свою и гиблые мысли, подивился тихой уверенности, проклюнувшейся в ее голосе. — Чего же сидеть, батюшко? — помягче повторила Енька. — Давай хоть избу приберем. Помоги-тко дверь с петель снять.

Арсений Егорыч скосился, приготовился ответ дать, но вместо того кашлянул и стал подыматься: смешна была Енька в сдвинутом набок головном платке, которым старалась она прикрыть от хозяина им же подаренный синяк, смешна была Енька, торжественна и жалка, как в невестах перед аналоем, и это видение, позабытое за двадцать семь лет, заставило Арсения Егорыча кашлянуть неожиданно участливо.

— Эт… Погоди, колун да клешню возьму. Замети щепу на растопку!

Косящатую дверь, перед которой столько раз по-молодому всплескивало тело Арсения Егорыча — немного таких дверей в жизни бывает, — косящатую дверь, открывавшую для Арсения Егорыча заповедное таинство, дверь, ныне обезображенную, продырявленную бешеным топором, с трудом сняли они с Енькою с выкованных Осипом Липкиным медных петель, отволокли в чулан и прислонили к полкам с запыленными мерками для муки, льняного масла и зерна. Арсений Егорыч подумал маленько и пролом в двери завесил соломенной периной, порядком иструхлявевшей без употребления.

Возвратясь на зимнюю половину, он старательно осмотрел тесаные половицы в спальне, поковырял продольные и поперечные пазы, пошатал их клешнею и остался доволен. Затем он подошел к окну, но моторов не услыхал. Боясь поверить молчанию, он выбежал простоволосый во двор, и вкрадчивое гудение снова вползло в уши, едва он открыл дверь. Арсений Егорыч понял, что они доехали уже до излучины, наткнулись на разбитые в николин день машины и теперь выкапывают из-под снега все, что осталось. «Интересно бы знать, — подумалось Арсению Егорычу, — висит там шинель на березе или ее ветром сбило? Ты, дурень однорукий, поинтересуйся, — сказал он тут же сам себе, — не будешь ли самолично висеть, эва над обрывом на сквознячке как хорошо, не скоро протухнешь!»

Арсений Егорыч задрал бородку, с опаской глянул вверх, на березу. Она стояла совсем белая от инея, даже корявый ствол сливался, весь в снежуре, с облаками, лишь черный шпиль горелого отрога втыкался в небо, и серый ворон, как ветрочет, увенчивал его. Арсений Егорыч разглядел, что и ворон сидит там, наверху, носом к дорожной повертке, но сидит безмятежно, перышком не ворохнет, значит, ни Выселкам, ни самому Орсе Ергуневу вскорости беды не предвещается.

…Может, найдут, чего ищут? Может, не в Ёкише дело? А коли не в Ёкише, то и с меня взятки гладки, и вообще с безвинного какой спрос? Знают уж, откуль воители с кистенем на дорогу выходили, — не от меня же. Теперь бы следы вокруг усадьбы запутать, пока они мертвяков в сугробах раскапывают, всех никакая плачея разом не отпоет… А там, глядишь, и Филюшка вернется, ни то и Пелагею с собою приволокет. Не надо ее! Грех. Грех. И для стоялых солдат соблазн превеликий. Не надо ее! Пусть уж…

Арсений Егорыч потихоньку от ворона окстил пупок, но забыл он, кого хотел провести: ворон сумрачно сказал сверху:

— К-р-р!

Арсений Егорыч вынужден был себя широким крестным знамением осенить вопреки вещуну и пошел, прикрывая рукой от холода поясницу, в дом.

В избе попахивало паленой шерстью от Егоровой амуниции, и Арсений Егорыч первым делом приказал Еньке побольше выдвинуть заслонку.

— Сделаю, батюшко, сделаю, — заторопилась та.

— Ишь, ожила! — хмыкнул Арсений Егорыч. — Чем не кошка!

— Жена я тебе, батюшко, жена, — ответила из-за угла печки Енька, — бог свел, бог и рассудит.

— Гляди, кабы косая раньше бога не успела! Больно быстро оперяешься, — проскрипел Арсений Егорыч, — жена-а… Надумаю — вот те бог, а вот порог — и вся недолга! Пелагею возверну!

— Не возвернешь теперь, батюшко, рубленое дереве к пню не приростишь…

— Цыть! Разговорилась! Филька ее за волосы приволокет!

— И Филюшка ничо не сделает, — со смирением ответила Енька, — на поле его, как на ладошке, вижу, один тащится.

— Где это? — встрепенулся Арсений Егорыч. — Где?

— Сердцем чую.

— Много ты чуяла, когда в зыбке его бросала?

— Наш грех, батюшко! И ты виноват, что́ уж теперь зряшнее шевелить. Одни мы с тобой остались. Одни. Может, и до вечеру не доживем… А коли милует господь, — загорающимся голосом продолжила Енька, — хочешь, дак еще сына рожу, много ли мне годков-то, сорок пять всего. Я ведь еще…

— Тьфу! Ты чо мелешь, чо мелешь, нелепая! Чего разум мой мутишь? Помоги живо переобуться да за лопату берись. Чтоб дорожка от калитки до самого что ни есть мосточка расчищена была! Да запомни, коли немцы пытать будут, — вдвоем мы с тобою тут проживаем, а сын, мол, по дрова в лес ушел. Это если Филю при них принесет. Мог бы уж и вернуться, блудня!

— А ты куда, батюшко?

— На кудыкину гору! Следы вкруг дома затопчу, запутаю. Опять же к задней калитке тропу расчисти, чтобы ни единого лишнего следка! Думаешь, гости неразборчивы явятся?.. Господи, как жил припеваючи, как жил! Чтоб вас всех — прохожих, проезжих, приблудных — кобыльей петлей удавило!..

Может быть, карательная экспедиция против группы подполковника Ергунева не приняла бы такого размаха, если бы в шестнадцатую армию не прибыл представитель штаба «Ост», шеф главного объединения германского зернового и фуражного хозяйства, имперский советник Карл-Хайнц Фогт фон Иоккиш-старший.

Поездка его в завоеванную зону России преследовала несколько целей, главной из которых, была подготовка циркуляра о перераспределении продуктов питания в связи с затягивающейся войной.

Уже в начале декабря, после того как русские неожиданным ударом отбросили войска группы армий «Центр» от своей столицы, Иоккиш-старший путем несложных логических расчетов установил, что блицкриг с Россией не состоялся и, следовательно, не состоится. Карл-Хайнц достаточно хорошо помнил первую мировую войну и потому без колебаний назначил для себя срок окончательной победы, как минимум, на 1944 год.

Итак, германскому народу предстояло прожить еще три трудных года, и если накануне вступления в Россию средний немецкий потребитель по продовольственным карточкам получал 9 килограммов хлеба, 1,6 килограмма мяса, 1,05 килограмма жира, 0,9 килограмма сахара и 0,7 килограмма мармелада в месяц, а картофель ел без ограничений, то теперь нормы эти предстояло уменьшить примерно на четверть, исключая нелимитируемый картофель.

Карл-Хайнц не напрасно гордился своей прозорливостью, и первый, вслед за преамбулой, параграф проекта циркуляра, который он написал собственноручно, гласил:

«Чтобы обеспечить население продовольствием в трудных условиях снабжения, нужно увеличить потребление растительных продуктов и сократить потребление продуктов животноводства».