Борис Романов - Почта с восточного побережья

Он вспомнил вдруг, нечаянно, чтобы не думать о себе, сколько трудов положил осенью, выхаживая на Цыганском болоте тяжело раненного Егора, все снадобья применил, что под рукой были, пока не рискнул воспользоваться рецептом дегтярно-медовой мази, которой лечил, бывало, колотые и огнестрельные раны лошадям, и та мазь поставила на ноги красного командира.

Еще вспомнил Авдей одного из своих зауральских тестьев, Елгозу Воквелтина, который, если случалось, загноившиеся охотничьи раны давал на себе вылизывать молодым здоровым собакам — на глазах затягивало…

А тут ни того, ни другого, ни третьего не почнешь. Один бальзам, один пчелиный клей на раны — что Егорке маленько помог.

Он снова огляделся и увидел, что снег у соседней сосны выметен гнездом и грунт в затайке надежный, стоять можно твердо, как на току. И тогда он толчком перекатился туда, отцепил облипшие лыжи и заставил себя выпрямиться вдоль ствола. Немного в жизни своей махал цепами Авдей и к этой молотьбе приготовился, как мог: лыжи поставил возле себя в качестве холодного оружия, а сам к дереву спиной прижался, прирос, лопатками нащупал глубокие, будто от шрапнели, рубцы на древней коре. Поглядывал на тех троих: кто первым доползет? Холод сжимал голову его под росомашьим малахаем, и руки коченели истомно, словно именно начиная с них уходила из тела жизнь.

…Надо бы руки отогреть за пазухой, пальцы… Иначе как я давить их буду?..

Солдаты отдельного взвода полевой жандармерии Бухгольц, Хелль, Ригенберг, высланные в обход, почти одновременно обнаружили русского, прижавшегося к одной из сосен, среди которых он занимал оборону. Этот большеголовый бородач был неподвижен, как затаившийся тролль, и солдаты сообразили, почему командир взвода приказал не отвлекаться на стрельбу, а, в случае невозможности взять его живым, применить гранаты. Ни один из солдат не имел желания подползать к нему ближе, но ни один из них не рисковал изменить порядок выполнения приказа, и они ползли, раздвигая впереди себя снег своими кеглями на длинных деревянных ручках, пока Хелль, продвигавшийся посередине, не крикнул:

— Эй, рус, сдавайс! Хэнде хох!

Они увидели, что русский шевельнулся, поднимая руки, однако, поднеся руки к груди, он неторопливо расстегнул верхние пуговицы одежды и сунул руки крест-накрест за пазуху.

Это движение было непонятным и неожиданным, и солдаты, не сговариваясь, немедля выполнили приказ до конца, и потрясенная сосна долго еще сыпала вниз, на обнаженные корни, обломки и чешуйки коры, длинные медлительные иглы и коричневую, как запекшаяся кровь, пыльцу…

Арсений Егорыч Еньку едва к отцу ее, покойнику, в общественные угодья не отправил, да и отправил бы, если бы не прожгла его догадка, что пред лицом предстоящих событий, равных преставлению света, невозможно ему на Выселках оставаться одному. Молниеносно смекнул он, каково ему будет оправдывать перед немцами ухоженное свое хозяйство, каково обилие следов вокруг дома заметать, и решил, что не может теперь быть для него преданнее опоры, чем прощенная недобитая жена, раба бабьей совести и домового уклада.

— Ладно, — сказал, — Енька! Снова тебе потрафило. Вставай давай. Очухаешься — доложи, об жизни потолкуем, потому как снова мы с тобой тут в одной упряжке… Вставай, баба, разберемся, кто коренник и кому в пристяжных ходить. Ну, чего выть взялась? Оглядись-ко, не по обратному ли кругу жизнь твоя завернула?..

Он отошел от нее к столу, отцедил бражки в оловянный штоф, но пить не стал, опомнился — для гостей пуще сгодится. Назад лекарство перелил, пробку тряпицею обвязал и бутыль в красный угол под лавку спрятал. «Эх, — подумал, — дрожжец бы добавить, так ведь все одно — не успеет до гостей забродить, закрепнуть. Это чего же ж делать-то?!»

Комариный звон моторов на Ситенских вырубах погустел, и рассвет в окнах заколыхался, как саван. Арсений Егорыч сидел на лавке, сцепив на коленях увечную и здоровую руки, слушал Енькины вздохи, издаваемые для порядку и для утешения хозяйской души, глядел на изрубленную-таки дверь в горницу, где не выветрилось, не выстыло еще проклятое, благословенное Полинино тепло. Опустошенной душою Арсения Егорыча правил горестный сумбур и мысли его были пестролоскутны, как то домашнее одеяло, под которым тешил он не себя, а ведьму на помеле. Где уж догнать ее несмышленышу Фильке!.. А сын, Егор, что?! Подполковничек! Походя оттяпал у батьки жену молодую, Фильку оттяпал, одежку — и ту оттяпал, в испоконвечном крестьянском виде биться пошел за дальнейший расцвет колхозного строя! Али за Россию! Ему-то есть за что воевать — победит, дак непременно в генералы выйдет, этакая сноровка задаром не пропадет. Однако много кровушки Егорка повыпустит из себя и из других, лютость в нем проросла особого рода, при коей и на крест идут, и отца родного не жалеют. Неужто весь народ заедино таков стал?

…Авдей справедливо упрекал Орсю в уклонении от воинской службы, но не в самой службе было дело, а в том, что ни разочка не видывал Орся в глаза натурального врага и, кроме собственно ергуневской борьбы за житейскую автономию, наблюдал всего лишь одну войну — кума Ивашкина с кумом Фомой Фалевым. Ивашкин прудовое хозяйство пытался основать, два прудка выкопал, водой из Наволоцкого ручья заполнил, мальков карпа, что в Никольском недешево ему достались, запустил, а кум Фалев в эти прудки щучьих деток подкинул…

Сколько ни просматривал Арсений Егорыч, назад оборотясь, свою жизнь, не мог он кривизною пути себя упрекнуть, на одном стоял, об одном с малых лет пекся, — за что же немилости божьи сыплются на него, будто на сирого богомольца осенний дождь? Чуть солнце обогреет — и снова непроглядная напасть, и снова впереди красная рябина изобильно рябит — мокрую осень пророчит.

…Батюшка, Егор Василич, и тот сколько на взросшем сыне топтался, до трех десятков лет в скудном теле у барина Рогачева держал, а сам жареный пчелиный расплод дважды в неделю ел, небось не глядел на святые иконы, когда пчелиными да трутневыми личинками похрустывал, пять лишних лет на этом себе у бога уворовал. Не ведала Святоозерская обитель, каково одариватель ее скоромился. Хил, да сам себе мил, то-то, батюшка!

Сидел Арсений Егорыч на лавочке и в том силу черпал, что изыскивал зло в душе своей — и на прошлое, и на будущее злился, и на сына своего, и на отца, мнимую или настоящую корысть их призывал себе в пример. О насущном думать не мог, будто ни разу не подводившее его понимание текущей необходимости распылилось по трем снежным дорогам вослед Егору, Полине и Фильке.

Моторы в тиши успокоенных окрестностей стали еще слышнее. Не трогаясь с места, Арсений Егорыч определил, что они приближаются к той излучине дороги, на которой нашел он Ёкиша, и ледышка захолодила Арсению Егорычу горло, — вот с каких гостевщин заявятся к нему немцы! Нечем крыть…