Лилли Промет - Девушки с неба

Я изучала одежду женщин.

Феврония спросила утром, почему я все время ношу одно и то же платье и не надоедает ли это мне самой. Я ответила, что у меня с собой есть еще платье для коктейля.

Об актрисах часто говорят, что у них нет вкуса. Они не умеют одеваться.

Из-за хронической нехватки времени я в большинстве случаев покупаю готовую одежду. И не огорчаюсь, когда вижу такую же еще на ком-нибудь. Если попадается какая-то вещь, которая мне очень нравится, я никогда не раздумываю, подходит ли она к остальному моему гардеробу.

Примерки костюмов для ролей так надоедают, что в свободные от работы часы мне меньше всего хочется заниматься тряпьем.

Моя подруга, Хейнике, во время оккупации играла в оперетте. На сцене она выглядела столь привлекательной, что немецкие офицеры теряли голову. Каждый раз после спектакля кто-нибудь из них патрулировал у служебного входа, чтобы познакомиться с нею. Они были весьма зоркими и наблюдательными, но не узнавали Хейнике, когда она проходила мимо них в овечье-сером платке на голове и в старых разношенных сапогах.

Мужчины пробовали вино.

— Век рака и атома, — сказал Мейлер и поглядел вослед красивой женщине с голубыми волосами. Он произнес как-то с сожалением: — И все же, по сравнению с обезьяной, ее расцветка бледна. Ведь у мандрила небесно-голубые щеки, кроваво-красный нос, лимонно-желтые усы и бородка. А ягодицы у него частично синие, частично красные.

Я слушала его, подперев щеку рукой, и вздохнула: это действительно могло быть красиво.

— Вы излишне требовательны, — сказала я. — Мы, женщины, и так стараемся изо всех сил.

Я уже начала превозмогать скованность.

Мяртэн не произнес ни слова. Константин вертел рюмку между пальцев. Разговор не клеился, ни у кого не было охоты напрягаться. В голове — ни одной мысли, день тяготил пестротой впечатлений.

Вдруг Константин спросил у Мейлера, уверен ли он, что пальма действительно поместилась на снимке. Когда мы вернулись в Геную, никто уже не понимал, почему это вызвало у нас безудержный смех.

В лифте гостиницы я сказала Мяртэну, что раскопанные могилы Кампосанто потрясли меня. Он ответил, что знает о мире более жуткие вещи. Что расчленение еще не остывших трупов на части и закладка их в печи было тоже весьма неприятно.

Каждый день я воспринимала словно отдельную коротенькую жизнь с отдельным утром, днем и вечером.

Миланское утро началось с того, что нам показали место, где был повешен вверх ногами труп Муссолини.

Феврония сказала удовлетворенно:

— Так ему и надо!

Это вышло крайне непосредственно, и все прыснули.

Отрывочно и рассеянно я слушала исторический обзор.

В 962 году германцы покорили Милан. Уж не следовало ли это понимать так, что Милан исконный германский город?

Пожаловалась Мяртэну, что мне не по себе, болит голова. Что я плохо спала, мешали сновидения.

Мне снилось, будто была моя очередь выходить на сцену. Актеры стояли неподвижно, словно неживые. Все ждали меня. Без меня они не могли играть дальше. Но мои ноги не трогались с места. От ужаса я вспотела. Сердце било в грудь как кулак. Все кричали, торопили: «Скорее! Скорее!» Наконец я побежала. Бросилась на сцену и вдруг заметила, что я совершенно голая.

Костюмы стояли вокруг меня. Неподвижные лица-маски смотрели на меня из зала. Я была перед ними обнаженная.

Проснувшись от душившего меня ужаса, я попыталась объяснить сон подсознанием. Непрекращающимся страхом за еще не полностью выученную роль.

Был и другой, близкий по сюжету сон, повторявшийся время от времени: стою на сцене, но пьеса, которую играют, мне совершенно незнакома. Я не знаю своей роли. Отчаянно пытаюсь вспомнить слова, но не могу. В зале царит могильная тишина, и это еще ужаснее, чем спасаться во сне от погони.

Мяртэн понял меня.

— Конечно, — сказал он, — это ужасно, если не знаешь своей роли. — Он пожалел, что у него нет с собой таблеток от головной боли.

Внимательно поглядела на него, стараясь понять, что же он хотел сказать на самом деле. Лицо Мяртэна поразило меня, оно было таким молодым.

Я сняла солнцезащитные очки и посмотрела снова: оно было молодым. Я сказала:

— Ты не сильно изменился. Ты вовсе не изменился.

— Только кретины не меняются, — ответил он.

Солнце било в глаза. Я надела очки. Серое в елочку пальто Мяртэна сделалось зеленым. Вспомнилось, что, когда я встретила его в Кремле на ступенях Благовещенского собора, Мяртэн был без шляпы. Боковой пробор, словно у красивого английского юноши. Когда-то я расчесывала его волосы пальцами. В шестнадцать лет.

Я грозилась тогда уйти из дому — мама была против Мяртэна.

Мама сказала: «Ну и уходи!» — но с порога позвала назад. Она уступила, это было ей нелегко. Как и рождение моего ребенка. Но именно это нас и помирило.

Возникло желание потрогать волосы Мяртэна. Они все такие же жесткие? Я отдернула руку, заметив, что на ней остановился взгляд Февронии. Я побоялась, что глаза у нее выпрыгнут из орбит и укатятся.

— Думал ты обо мне, когда был т а м?

Мяртэн покачал головой:

— Старался не думать.

Это поразило меня.

— Почему? Почему? — Я схватила его за лацканы пальто и требовала: — Ты же можешь сказать! — Искала в его лице что-то кроме спокойствия, вызывающего у меня боль.

— Я не хотел, чтобы ты оказалась там. Даже в мыслях. Тебе этого не понять.

Я отпустила его.

— Понимаю.

В какой-то степени я была утешена.

…Под затянутым тучами, низко нависшим небом Эстонии снег отступал неохотно. А в Милане цвели каштаны и дети шли на конфирмацию. Входили за руку с матерью в церковь в ожидании небывалого. Они скоро станут большими и взрослыми, эти маленькие девочки…

Я хорошо помнила глаза моей мамы.

В соборе стояли на коленях женщины. Было видно, что они всхлипывали всем нутром. Рядом со входом висело распятие — Иисус Христос, поклоняться которому люди стали лишь после того, как распяли его на кресте.

Сквозь кожу и мышцы его выпирали наружу ребра, а на лоб из-под тернового венца стекали капли крови. В ранах на руках и ногах запеклась кровь. Большие железные гвозди вызывали у меня дрожь и наводили на мысль о заражении крови и столбняке.

Все люди, выходившие из церкви, были довольны. Выражение их лиц — утешенное и нежное.

Наш pedotto Риккардо в свободное время отправился навестить своих домашних. Город показывал маленький пожилой господин с красивым именем, синьор Карлино.

За деревьями, в отдалении, белел дворец, в котором некогда жила императрица Жозефина. Она много любила. Стены ее спальни вместо обоев покрывали зеркала.

Наполеон писал ей: «Mio dolce amor» — и велел выгравировать на ее кольце: «СУДЬБА». В то время Наполеон еще не признавал, что к нему тоже относится правило игры: играют одни, но карты тасует кто-то совсем другой.