Григорий Медведев - Миг жизни

Федор вздохнул и вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб.

После работы он зашел в магазин и купил бутылку водки.

Дома было очень тепло и вкусно пахло пирогами с палтусом. Жена Настена вышла навстречу в легком халатике из зеленого цветастого ситчика, мягкая, теплая, пахнущая пряными запахами кухни. Она работает на одном с Федором заводе, покрывает противообрастающими ядовитыми красками корпуса кораблей. Руки у нее большие и грубые от работы.

Настена улыбнулась Федору, но в следующий миг улыбка сошла с ее круглого обветренного лица:

— Ты что, Пронин? Случилось что-нибудь?

В ответ он молча протянул ей бутылку водки и стал переодеваться.

— И водку купил… — Настена посмотрела на него, в глазах заискрилось удивление. — У нас еще та не выпита стоит. Запасаешься? Тоже мне…

Она поставила бутылку на стол и помогла мужу снять робу, от которой пахло сложным запахом керосина, красок, ржавчины — тем сложным и привычным запахом родного завода, с которым они сжились за многие годы накрепко.

— Ты чего? — снова спросила она с малой тревогой в голосе.

— Ничего, Настена… Есть охота…

— А я пироги испекла.

— Чую.

Она пошла на кухню, а Федор — в ванную и долго там мылся, и все не покидало его блаженное состояние странного умиротворения. Он успокоился. Хорошо стало на душе. Вроде внутреннее прозрение наступило. Отчего бы это?

Вышел из ванной распаренный, красный. На сухощавом лице припухло проступили у рта глубокие складки, редкие каштановые волосы непричесанно спутались, а в больших серых, обычно скучноватых глазах блуждало теплое удивление.

Он причесался, сел за стол, выпил стакан водки и основательно, с аппетитом поел. Жена сидела напротив. Глаза ее улыбались.

— И что это с тобой, Федя, не пойму?

— Адмирала чуть не спас — вот что!

— Да иди ты! Адмирала?! — Она смотрела на него с любопытством, радостно. Засмеялась. — Адмирала-а…

— Не повезло, однако. Не выпала доля, значит.

Настена повторила, смеясь:

— Не выпала доля… Ох, Проня… Чудной ты у меня… — Она подошла и обняла мужа.

Потом они легли и долго молчали. Она понимала, что лучше его ни о чем не спрашивать, пускай себе отдумается. Федор вдруг кашлянул:

— Эх, Настена… Пятнадцать лет мы здесь с тобою вкалываем. Да… Шпили да захлопни. Ты вон днища судов красишь против обрастания ракушками… Что видели? А?

Помолчали.

— Я, если хочешь знать, через этого адмирала вдруг все по-иному понял. Да… Есть у других жизнь так жизнь. Не нам чета. Подвиги совершают. Чуть адмирала не спас… Сбило это меня с панталыку. Вот здесь что-то сосет все, будто жажда какая… — Он потрогал рукой вверху живота.

— Чудной ты, Федя, — сказала Настена и вздохнула. — А я так свою работу люблю. Сколько кораблей прошло через наши с тобой руки?! А? Посчитать — так целый флот наберется.

Странно, но почему-то за все минувшие годы эта простая мысль ни разу не посетила Пронина, и теперь, услышав такое от Настены, он смущенно и радостно улыбнулся в темноте.

«И то правда…» — подумал он, удивляясь в который уже раз уму своей жены. И вдруг явственно увидел всю эту тьму-тьмущую кораблей — подводных лодок, тральщиков и гражданских сухогрузов… И море увидел таким, каким запомнил его за время многих ходовых испытаний, — то штормовое и серое, под низким свинцовым небом, то отразившее зеленоватое свечение полярного дня, штилевое, с мутноватым воздухом вокруг. А затем и Великий океан увидел, и всю Землю — со всеми морями и океанами, по которым плывут отремонтированные его и Настениными руками корабли, и его широкую, мускулистую грудь заполнила гордость.

— Да-а… — сказал Федор задумчиво. — Целый флот…

Он повернулся и поцеловал Настену в щеку.

Уснул Пронин в ту ночь по-настоящему счастливый. А утром ему почудилось, что он проснулся другим человеком. Душой его владели уверенность и сила.

…Дорога на работу от поселка шла с горы. И весь завод, и акватория с кораблями у причалов были как на ладони. Федор впервые за пятнадцать лет вдруг по-новому увидел давно уже привычную картину. Шел на работу твердым и веселым шагом. Поискал глазами подводную лодку, на которой будет сегодня работать.

«Во-он она, голубушка. У третьего причала стоит-дожидается. Рубка вся в разводах красной грунтовки по темно-серому цвету…»

Вспомнилось это в конце жизни. И вышло очень коротко. Даже обидно. Вроде пустяки. Не случись, что случилось, все бы шло своим чередом, и ничего не надо. Но вот произошло то самое, и поляризовалось нечто такое… Будто костяшки домино вдруг сложились самопроизвольно в цепочку странной закономерности. Из пустяков будто, а предначертанность. Тут и прикинешь, что к чему…

Началось это так. Был возле глинобитного дувала глубокий бассейн. Примерно десять на десять метров. Был он глубиной до пяти метров, и вода в нем очень холодная, но чистая. Зеленовато-голубая. Так помнится. Поселковые женщины брали из него воду для хозяйственных нужд.

Бассейн был окантован осклизлым, поросшим зеленью срубом. Тропинка вокруг бассейна была белесоватая и плотно притоптана, с поперечными трещинками, четко обозначенными зеленоватой прозеленью. В тени хранила еще прохладноватую сырость, но на солнце уже прогрелась и своей теплой коркой приятно прилипала к босым ногам…

Я подошел и встал с краю, у самого берега. Смотрю, как ребятишки ныряют и бодро переплывают бассейн взад и вперед. Завидно было. И, как со мною часто бывало потом, ощутил я в себе, будто всегда умел плавать и что стоит только захотеть — я прыгну и поплыву.

Тело мое все более легчало, окрылялось. Мысленно я уже плыл, испытывая преждевременную радость…

Но я медлил. Солнце все более накаляло мои плечи. Я прижимался щеками то к одному, то к другому плечу, ощущая горячесть и запах разогретой солнцем, подрумяненной кожи. Узбекчонок Романчжон, сын хозяйки, у которой наша семья снимала комнату, гортанно крикнул:

— Прыгай!

Не раздумывая, я мигом скинул майку, будто только и ждал его призыва, прыгнул в воду «солдатиком» и стал тонуть. Романчжон прыгал на одной ножке, вытряхивая воду из уха, и скалил белые зубы. Глаза у него были огромные, черные. Лаково блестели.

Я то погружался в воду, то выныривал, отчаянно работал руками и ногами, но ни с места. Обильно глотал и прихватывал легкими противно пресную воду, которая при выныривании срыгивалась, вытекая через рот и нос и оставляя в носоглотке саднящий и тягучий болевой спазм. Но при этом я все же не испытывал страха, напротив — гордость, сознание своей силы, ловкости, уверенности в победе.

Но я тонул. Передо мною вспыхивали то ослепительно белые зубы Романчжона, то его огромные, тронутые слегка беспокойным блеском глаза…