Григорий Медведев - Миг жизни

Писаренков деловито снял с петли комбинезона возле ботинка оптический дозиметр и посмотрел в окуляр на свет лампы-переноски. Внутри виднелась матовая шкала с делениями, а на ней черная вздрагивающая стрелка.

— Сто шестьдесят миллирентген, или, грубо говоря, по десять палок схватили мы с тобой, брат Витюха… — Писаренков внимательно посмотрел на товарища, — А дневная норма знаешь сколько?

— Семнадцать миллирентген, — задумчиво ответил Ненастин.

— То-то же! — сказал Писаренков и снова прицепил дозиметр за петлю комбинезона возле ботинка.

— Геныч, — неуверенно спросил Ненастин, — а кровь от этого не портится?

— У меня кровь крепкая, — засмеялся Писаренков. — Два раза в год медкомиссия. Пока — тьфу-тьфу! Опять же бесплатные рублевые спецталоны дают каждый день… Не забудь получить за сегодня…

— Ладно, не забуду, — сказал Ненастин.

— Ну так вот, — продолжал Писаренков, — задача такая… С тобой нас двадцать человек… С малогабаритной пневмомашинкой, оснащенной отрезным вулканитовым кругом, по очереди будем пролезать сюда и отрежем все четыре трубы, соединяющие теплообменник с контуром… Вот эти, — он пошлепал рукой по трубам. — Каждому по пять минут… Налетай — подешевело, расхватали, не берут!.. Ха-ха-ха!..

Снова густой воздух, сотрясаемый хохотом Писаренкова, потолкался Ненастину в уши. Незаметно как-то произошла перемена в его настроении и самочувствии. Он стал ощущать вялость, легкую сонливость. Чуть побаливала голова. Ему даже захотелось прилечь и вздремнуть…

— Ага! — воскликнул Писаренков, заметив изменение в Ненастине, — Приуныл слегка?! Это тоже лучи!.. Они, батенька, такие — сначала веселят, а потом в тоску вгоняют… Их уважать надо, тогда они не такие злые…

— Как это? — вяло спросил Ненастин. — Челом бить?

— Вот именно! Бить челом! — сказал Писаренков, пытливо всматриваясь в Ненастина. И вдруг рявкнул: — Знать их надо! Вот что!.. Так их разэдак!..

— Не кричи громко — в уши толкается… — сказал Ненастин, сморщившись.

— Ладно, не буду… А ты все понял?

— По-онял… Ознакомился…

— Ну, поползем назад… Теперь ты впереди. Иначе не получается.

Ненастин на мгновение растерялся, потом вдруг ощутил злость.

«Ах, так вашу!.. — возбужденно подумал он. — Бить челом, значит? Бить челом?.. Ну уж это не по-нашенски».

Он пополз вперед, то прогибаясь, то сгибаясь в три погибели, то распластываясь на толстых расширителях кислородной активности, как на бревнах. Бока болели.

«Знать их надо… Так их разэдак… Бить их надо… Бить!..» И вдруг его осенило, он остановился и оглянулся назад.

— Алё! Генка!.. Так не наползаемся… Лишнее это… А почему бы листовым свинцом трассу не обложить?.. На занятиях ведь говорили…

— Свинцом, говоришь?.. Можно и свинцом… Но пространство обузится, и телу будет несподручнее. И так еле протискиваемся…

— Да… Правда… Я и не подумал… — озабоченно сказал Ненастин и спросил: — Геныч, а на спецталоны что дают?

— «Что»… — недовольно буркнул Писаренков, — Известно что… Обыкновенный обед и стакан хорошего яблочного соку…

Ненастин полз и размышлял, ощущая теперь враждебность к этим гибельным невидимым лучам, к которым, оказывается, так плотно надо прижиматься, которые будто обрели плоть свою в этих стальных нержавеющих, больно бьющих в бока трубах и хватают тебя за руки, за ноги, за плечи, в обхват, бьют в голову, норовя проткнуть тебя термопарой.

Да-а!.. Теперь он знает их! Понимает эти лучи… Они по сути своей враждебны человеку, хотя и делают полезную работу в иных устройствах… От них надо хорошо и с умом защищаться. И уж никак не показывать, что боишься. Пусть они сами твою волю чувствуют.

Ненастин с холодным презрением подумал об этих жестоких, беспощадных лучах. Он знал теперь, как надо делать. И душу его постепенно заполняло бесстрашие.

А у Писаренкова между тем нарастало смутное недовольство.

«Что-то уж больно шустрит Витек», — озабоченно подумал он.

Другие столько не спрашивали.

Добравшись до люка, они быстро поднялись наверх. Теперь стук ботинок о лестничные скобы казался Ненастину легче и звонче, и воздух от ударов не так сильно бил в уши. И некоторое высокомерие в его душе появилось по отношению к этому радиоактивному железу. И даже Писаренков стал ему казаться теперь другим. Не таким таинственным, как прежде.

Когда они выбрались наружу, Ненастин заметил, что Писаренков и внешне какой-то необычный. Помалкивает, хмурится.

Ненастин не стал спрашивать.

Они молча двинулись к цеху по неровной от динамитных взрывов дороге, а Писаренков все думал и не мог в толк взять, чем же это Ненастин повредил ему настроение. То ли своей настырностью в том, что для него, Писаренкова, было само собой разумеющимся, то ли тем, что своими вопросами возбудил в нем новые раздумья. Трудно сказать…

Одно только было совершенно ясно. Впереди ждала работа, которую, как говорится, не обманешь.

Палата, в которой лежал Юрка, была похожа па колодец. Высокий сводчатый потолок, такое же сводчатое и высокое трехстворчатое окно, над которым было еще с метр стены.

Свет из окна хорошо освещал комнату до половины, а выше света было меньше, стены и потолок притемнялись, и комната казалась еще уже и выше.

Юрка пролежал здесь три недели, прежде чем поправился. Он тяготился палатой, порою испытывая острое желание побегать. Но все же он был еще довольно слаб и вслед за таким желанием ощущал тошноту и головокружение.

Но вот однажды утром приехали папа с мамой и пришли в палату, внеся с собою запах свежего летнего воздуха, — Юрка знал, что лето началось в тот день, когда его отдали в больницу.

Юрка застеснялся вначале, будто разделяли их не три недели его болезни, а по меньшей мере год времени.

Отец бросился к нему, схватил на руки, поскребся о его лицо наждаком своей щетины, обдав тем сложным и очень родным запахом, который принадлежал только отцу.

Юрка потянулся к матери, еще находясь в руках отца, обнял ее, узнав и вспомнив в ней весь свой дом, его родные тепло и запахи. Мать тоже обняла его, а отец отпустил, и так, прижавшись к матери и ощущая нежную, податливую мягкость и незабываемую душистость ее тела, он сполз на кровать, сел и, смущенно улыбаясь, спросил:

— Папочка, мамочка, вы пришли меня забирать? — и засмеялся от радости и захлопал в ладоши…

Во дворе больницы их ждала бричка, запряженная гнедой, хорошо упитанной и ухоженной кобылкой. Шерсть ее лоснилась на солнце, отливая медью. Кобылке не стоялось на месте, она переступала ногами, красиво хлестала себя своим пушистым, хорошо расчесанным черным хвостом. Иногда она вздрагивала всем корпусом, видимо сгоняя овода, вращала белками и всфыркивала.