Григорий Медведев - Миг жизни

В следующее мгновение полуторка уже неслась по дороге, подняв клубы пыли, в которой огненно кувыркались красновато-желтые кленовые листья…

Юрка прислушался к разговору, но ничего волнующего не услышал. Легкая тревога владела им. В это время бричка выехала из узкого переулка на главную улицу городка и небыстро покатила вдоль тенистого бульвара. В просветах изгороди и кустарника на бульваре видны были сидящие и двигающиеся люди, слышались говор взрослых, крики и смех играющих детей. Юрка сильно наклонился вперед и влево, пытаясь разглядеть, что же там, за кустарником и деревьями, происходит. Отец попросил возницу-красноармейца остановить бричку.

— Тут уж недалеко. Мы с сынулей немного на бульваре посидим. Езжай в часть.

— Есть, товарищ политрук! — сказал возница и подмигнул Юрке. — Ну, Юрко, до побачення…

Юрка, смущенно улыбаясь и глядя исподлобья, спрятался за спину отца. Красноармеец снова, как и там, во дворе больницы, издал губами протяжный звук, похожий на поцелуй, пришлепнул вожжами по бокам кобылы, как-то лихо весь вскинувшись на облучке, и тронул с места. Юрка завороженно смотрел на удаляющуюся бричку. Пустая, она вскидывалась задними колесами на булыжнике, и сложенный гармошкой и откинутый назад верх пружинисто вздрагивал. Вдруг с обочины дороги наискосок к бричке пулей метнулась фигурка белобрысого пацана в синих мамкиных рейтузах до колен. Мальчишка настиг бричку, прыгнул и, уцепившись за нее, повис в воздухе, поджав ноги, и покатил, победно поглядывая по сторонам. Юрка следил за ним затаив дыхание и с сильно бьющимся сердцем.

— Вот сорванец! — сказал Юркин отец, закуривая «беломорину» и с интересом наблюдая за проделкой мальчишки.

А тот, видимо, уже устал висеть на трясущейся по булыжнику бричке, несколько раз чиркнул босыми ногами по мостовой в короткой пробежке, пытаясь набрать скорость, потом все же разозлился, с пулеметной скоростью застрекотал босыми пятками по дороге и, отпустив руки, упал, перекувырнувшись через плечо. Неожиданно быстро вскочил на ноги, поплевал на сбитые руки и колени, и, прихрамывая, трусцой побежал к домам, скрылся в высокой подворотне.

— Он хулиган, да, папа? — спросил Юрка неуверенным тоном, потому что в душе ощущал острую зависть к мальчишке, который меньше его ростом, а так легко и просто прокатился на рессоре. Юрка знал, что так не смог бы, даже если бы и не болел. — Он смелый, да, папа?

— Дурачок он… Сорванец… Мог разбиться… так делать не надо… А ты поправляйся, Юрчонок…

В словах отца Юрка услышал желание скорее видеть его здоровым и сильным… и смелым, как тот рыжий мальчуган в голубых рейтузах…

— Ах ты, моя лапонька! — воскликнула Юркина мать и прижала голову Юрки к себе, и он почувствовал, как ему сразу хорошо и легко стало на душе, и он прижался сам к матери, обхватив ее руками, и заплакал.

— Любонька ты моя! — Мать схватила Юрку на руки и стала безудержно целовать его, крепко-накрепко прижимая к себе. — Хочешь стать таким же смелым, да?

Юрка молча утвердительно качал головой, слезы лились по щекам.

— Будешь, будешь сильным и смелым, сыночек! Стране нужны бойцы и командиры. Вырастешь — и будешь таким, как папа.

Юрка в слезах засмеялся, протер кулаками глаза и спрыгнул с рук матери на землю, чувствуя в себе потребность, устремленность к какому-нибудь необычному действию. Но болезнь, перенесенная им, еще сказывалась, и он, словно бы смирившись со своим временным бессилием, схватил отца и мать за руки и неожиданно сильно, гордясь этим внутренне, и в смущении улыбаясь, и приоткрыв рот, потянул их к входу в сквер.

Так они и вошли на бульвар, держась за руки, и, пройдя по плотной, усыпанной желтым песком дорожке, выбрали свободную скамейку. Юрка сел между матерью и отцом и сразу ощутил мягкую прохладу крашеной поверхности скамьи. Ноги его не доставали до земли, а ему очень хотелось, чтобы было как у взрослых, и он сдвинулся ближе к краю и дотянулся носками до земли.

Бульвар был во всю длину главной улицы. Густые кроны акаций, кленов и груш-дичков почти сошлись с двух сторон, оставив над головой лишь рваные кусочки небесной синевы.

Солнце через эти окошки пробивалось внутрь бульвара, усыпав желтую песчаную дорожку золотистыми зайчиками, живо меняющими очертания при малейшем движении ветерка. Воробьи и синички мирно щебетали в гуще ветвей. Четыре девочки Юркиного возраста, в матросках и с челочками, играли в большой четырехцветный мяч, прыгая, вращаясь, хлопая в ладошки. Юрке очень захотелось подойти к девчонкам и поиграть с ними, но что-то, может быть, врожденная стеснительность или ощущение слабости своей и возможного приступа тошноты, удерживало его и вместе с тем наполняло нетерпением и еле сдерживаемой досадой, готовой в любую минуту вылиться капризом или слезами.

Вдоль бульвара прохаживались молодые женщины с детскими колясками, люльки которых были сплетены из ивовых прутьев. Женщины были в длинных шелковых или ситцевых платьях с высоко вздернутыми плечиками. Юрку почему-то волновали эти плечики. Прежде ему было непонятно, почему у взрослых женщин так вздернуты плечи, пока не заметил ватные подушечки на мамином платье. Юрка немного помечтал, что когда вырастет, то обязательно будет носить такие подушечки на плечах.

В это время Юркин папа, откинувшись на спинку скамейки и заложив ногу за ногу, курил, делая губами чуть слышное «п-па!», отчего воздух сначала втягивался немного в рот, а потом уж дым большими кольцами вырывался вверх и рассеивался у самых ветвей, смешиваясь с листьями.

Сапоги у папы были начищены до блеска и матово сияли сквозь тонкий слой осевшей на них пыли. Юрка с уважением смотрел на папины сапоги и незаметно тронул голенище кончиком пальца, отчего в том месте, где он коснулся, пыль исчезла и появился антрацитный блеск. Потом Юрка с настороженным вниманием проследил, как мимо них прошли два важных дяди, оба во всем белом — от парусиновых белоснежных картузов до столь же белоснежных, начищенных зубным порошком парусиновых штиблет. Брюки из белой диагонали были тщательно отутюжены, а белые шелковые рубашки прихвачены на рукавах змеевидными пружинками с мягким, играющим блеском, отчего Юрка решил, что они сделаны из ртути.

Напротив на скамье сидели старик со старухой. Сидели молча. Старик, в синей с белыми полосками косоворотке и черных мятых портах дудочками, в зеленых парусиновых туфлях, протертых до дыр против мизинцев, был дряхл и немощен. Хищный сизоватый орлиный нос, обостренные скулы и впалые щеки с красноватыми прожилками, оттопыренные уши, торчащие прямо из выпуклых и острых костяшек черепа, покатый, сужающийся к темени лоб да и черные горящие глаза — все выдавало даже при внешней его немощи характер нервный и злой. Старуха, толстая и рыхлая, расплывшаяся на скамье, будто кусок теста на противне, с оплывшим лицом и торчащими во все стороны истонченными старостью и болезнями седыми лохмами, казалось, была безучастна ко всему и будто дремала.