Григорий Медведев - Миг жизни

Затем он почувствовал раздирающий удар, внутренний треск… Он быстро-быстро побежал, побежал, отрываясь от земли и все уменьшаясь, уменьшаясь, уменьшаясь…

Пасечник Степан пришел к старухе Прасковье с важным делом. Был он невысокий, кряжистый, в вылинявшей на плечах синей футболке, в старых спортивных рейтузах, сильно вздутых на коленях и заду, в измазанном воском и прополисом белом фартуке. На ногах — неопределенного цвета парусиновые туфли с разлохмаченными дырами против больших пальцев. На правой туфле дыра побольше, и оттуда выглядывал толстый серый, отполированный парусиной ноготь. Ноготь в дыре ходил вверх-вниз, выдавая некоторое смущение хозяина.

К рыжей бороде Степана прилипла раздавленная пчела, которую он, видно, придушил, сгоняя с губы. Матовый, живой еще пузырек с ядом, связанный с пчелой тонкой пульсирующей ниточкой нерва, быстро сокращался, и на конце изогнутого жала наливалась прозрачная вздрагивающая капелька.

На голове Степана красовалась широкополая шляпа с защитной сеткой, приподнятой с лица и закинутой наверх. От пасечника остро и ароматно пахло пчелами.

Была первая половина ясного июньского дня. Небо было чисто-синее. Будто вымытое. По нему быстро и озабоченно бежали белые кудлатые облака, скрываясь и словно истаивая за высокими кладбищенскими деревьями, пронизанными ясным и жарким солнцем. Слегка покачиваемые ветерком, ветви быстро меняли кружевной рисунок листвы. Солнце просвечивало сквозь кроны то в одном, то в другом месте, и маленькое деревенское кладбище на холме, где покоился с позапрошлого года Прасковьин внук Алексей, тоже казалось отсюда, снизу, с деревенского подворья, легким и воздушным и также озабоченным и быстро несущимся в чистом синем небе.

Недалеко за кладбищем, на лесной поляне, находилась Степанова пасека. Пчелы густыми факелами нависли над ульями, влетая и вылетая из них с каким-то очумелым, страшно озабоченным видом. На прилетную доску шлепались тяжело, как бомбовозы, с полными зобиками нектара и толстой желтой обножкой пыльцы на задних мохнатых лапках. Выползали же из летка быстрые и легкие и тут же стремительно, со звоном вонзались в небесную синь.

Над пасекой стоял мерный рабочий гул пчел и запахи: выпариваемого на лету нектара, перги, воска, прополиса, клейких, будто вспотевших на жарком солнце листьев липы и берез, щедро отдающих ароматы трав, и еще чего-то, может быть, даже горячих солнечных лучей, синего неба и белых кудлатых облаков, озабоченно бегущих за горизонт и истаивающих вдали.

Всеми этими разгоряченными запахами пасеки и леса веяло от Степана.

Прасковья молча смотрела на него. Ей было уже далеко за семьдесят. Мужа своего она не дождалась с войны. В повестке значилось, что погиб ее Никифор геройской смертью на фронте, будучи командиром пулеметного расчета. Схоронен в братской могиле. А где эта могила, Прасковья так и не разобрала. Около какой-то деревни в Белоруссии. В повестке в этом месте чернила были размазаны.

Два сына ее, Николашка и Пантелей, выросли да оторвались от родной деревни, подались в другие места.

Пантелей… Так тот давно уже погиб на охоте в сибирской тайге. Так и отписано было в письме… А Николай и по сей день живет в городе, работает счетоводом в горкомхозе, а про мать забыл напрочь. И совсем бы плохо было, если б не сынишка, его Алешенька. Жил он с бабушкой Прасковьей долго, учился до самого четвертого класса в сельской школе. Отличником был. Учительница, бывало, не нахвалится…

А летом все плотвичек да красноперок таскал бабушке полные снизки. Баловались они с внучком ушицей, а то и жарили со сметаной.

Потом Николай забрал Алешку, но внучок бабушку не забывал, письма писал регулярно, приезжал на каникулы, а после уж, когда большой вырос, приедет, бывало, ремонт начнет, крышу перекроет иль подлатает, угол избы подправит, изгородь подаккуратит.

На сеновале любил спать все. Деревню свою любил, речку Синюху, у которой и название-то от очень синего в этих местах неба. Порою не выдержит, воскликнет с удивлением:

— Бабушка, какая речка маленькая стала!

— Да это ж ты, внучок, вырос! — отвечала ему Прасковья, радуясь золотым кудрям и ясной голубизне глаз внука.

Большим ученым стал Алешенька. С атомом колдовал все. Высвобождал из него силу для пользы человека. Все бы хорошо. Да только случилась у него авария. Облучился он очень и умер в сильных мучениях. Но успел все же сказать свою последнюю волю, что хочет покоиться в своей родной деревне, на сельском полузабытом кладбище, на котором и хоронить-то почти не стали. Хочет он рядом со своей бабушкой спать вечным сном и знать, что в чистом небе, в лазурной синеве, плывут над ним озабоченно и торопливо белые кудлатые облака.

Привезли Алешеньку в машине-рефрижераторе, в свинцовом гробу. Везли от самой Москвы. Сопровождали гроб два высоких парня, товарищи Алеши.

Из рефрижератора свинцовый гроб перегрузили в деревне на кузов колхозной трехтонки, но уж с кузова не снимали, ибо был он очень тяжелый. Да к тому же, как ей объяснили, открывать его нельзя было. Сильно облученный нейтронами Алеша сам стал спектром радиоактивных изотопов, и тело его излучало гамма-лучи, опасные для живых людей.

Прасковья тихо подошла к гробу, потрогала рукой холодную стенку, ковырнула ногтем мягкий голубоватый металл, пытаясь понять, из чего сделана домовина.

«Свинчатый…» — оторопело подумала она, перекрестилась и отошла в сторону, шепча слова давние, почти забытые, будто убеждая себя, оправдывая увиденное:

— Свинцова рука тяжелая… Ох, тяжелая… Купчая-то со свинчатыми печатями… — Мысли Прасковьи метались, путались. — Ах ты, господи!.. В Васильев-то вечер свинец в кружку льют… Свинчаты фигурки затейливы. Судьбу нагадали нескладную… — Прасковья остановилась, пораженная неожиданным поворотом воспоминаний. Замерла вся. — Нет! Не может быть, чтоб нагадала… Гроб-то, он завсегда однодеревый, долбленый был, какой любят крестьяне исстари…

Не нашла она в памяти своей ни одного случая, чтобы на ее веку в свинцовых гробах людей хоронили. Гадала на свинце… Было такое. Но чтоб людей…

Примечала она, правда, во дворе МТС свинцовые банки с кислотой. Но то ж не в крестьянском хозяйстве…

Робко проклюнулось и постепенно крепло в ее душе чувство протеста, но сказать об этом она все не решалась.

Вскоре приехали еще другие Алешины друзья. Поездом. Все, как один, высокие, длинноволосые.

«Антиллегенты…» — думала Прасковья и посматривала на них с опаской.

Они ходили в низкой горнице, сильно сутулясь, задевая головами за абажур, на котором висели клейкие! ленты мухоловок с налипшими на них и жалобно жужжащими мухами.