Григорий Медведев - Миг жизни

Лицо Степана озаботилось:

— Какую радость? Что ты говоришь, Прасковья? Я не о том… Рою ведь там не место. Разве место на могиле рою-то? Подумай… А?

— А ну, погодь, — сказала Прасковья. — Счас пойдем поглядим…

Она удалилась в дом. В сенях жестяно и дребезжаще звякнуло брошенное в угол пустое ведро. Вскоре она воротилась, вытирая о фартук вымытые руки.

— Пойдем, Степа, пойдем, — сказала Прасковья и легким быстрым шагом прошла вперед, и они вышли со двора.

Поднимались в гору по петляющей в кустарнике, извилистой, плотно утоптанной светлой тропке.

Прасковья каждую субботу приходила сюда. Садилась у ограды на деревянную скамеечку и, глядя на могилу внука, на знак радиационной опасности, похожий издалека на большой ядовитый цветок, с горечью думала, что вот даже гроб-трава барвинок не растет на холмике, видать, и вправду не врали те физики про хамовы лучи, от которых погибель всему живому.

Но она терпеливо ждала и верила, что пойдет травушка на могилке, пойдет! Вытянет землица смертоносное, уберет прочь, и будут над внучком цветы расти, ему и ей душу радовать.

И молила она бога об этом долгими деревенскими ночами, и сходил часто к ней во сне Алешенька белобрысым мальчонкой, с тугой снизкой живых серебристых рыбешек, с ивовой удочкой в руке…

И то, что сказал теперь Степан, обрадовало Прасковью несказанно. Она не шла — бежала в гору. Степан едва поспевал за ней и думал: «Э-хе-хе! Такая век проживет — не охнет. Вона как чешет!..»

Подумал так, не ведая, что после смерти внука здоровье у нее пошатнулось и что вся ее жизнь с тех пор держится на одних нервах. Иной раз в груди замрет все. Так нехорошо и дурно станет ей…

Ложится тогда она там, где застает приступ, бывает, и на землю прямо, руки свои иссохшие к груди прижмет и затихает так, безучастно глядя в небо и думая: хорошо бы расступилась земля и приняла бы ее без хлопот и трудов чужих людей. Так вот просто. И все…

Потом уж только, когда отпускало, шла она, шатаясь, к дому, принимала сердечные капли.

Но бывало, силы будто сами с неба сходили к ней. Вот как сейчас. И легкость необычайная появлялась во всем теле, и она летела тогда будто на крыльях.

Подойдя к железной ограде могилы, Прасковья вся притихла внутренне, пригорюнилась.

— Вон, глядь, — сказал подоспевший Степан. — Щелочка внизу, между обелиском и камнем.

Но тут все и так было видно. Пчелы факелом нависли над Алешиной могилкой, в воздухе стоял легкий звонкий шум и остро пахло пасекой.

— Батюшки! — всплеснула руками Прасковья. — Радость-то какая!

— Какая тут радость? — пробурчал Степан. — Зачем они тебе тута, на могиле?

— А затем! — сказала Прасковья с вызовом. — Пущай живут себе!

Она открыла калитку, и они вошли внутрь ограды с тыльной стороны обелиска, так что пчелам помехи не было.

— Вот послухай, — сказал Степан, — приложи ухо к залезу, приложи…

Прасковья приложилась ухом к теплой железной стенке обелиска, а Степан тихонечко стукнул по нему пальцем. Внутри раздался будто живой человеческий вздох.

И таким задорным, таким упругим был этот вздох, что Прасковье показалось, будто это дышит ее Алешенька.

— Живая душа! — сказала она и заплакала. Села на могильную плиту, уткнулась глазами в кулаки и застыла.

Долго стоял Степан, ожидая, когда Прасковья что-нибудь скажет. Но она вдруг решительно встала, воинственно подбоченилась и, глядя на него полными слез, потемневшими до глубокой синевы глазами, повелительно произнесла:

— Не трожь тут ниче! Понял меня? Ниче!..

Степан молча повернулся и побрел через кладбище к себе на пасеку.

А Прасковья снова присела на камень, приложилась ухом к железу обелиска, стукнула пальцем, и сразу же в ответ ей раздался протяжный и глубокий вздох.

— Господи! Алешенька! — заплакала Прасковья. — Миленький ты мой касатик! Голубчик ты мой ласковый! Внучек любимый! На кого же ты меня оставил в мире этом пустынном-нелюдимом? — и снова тихонько поскребла пальцем по железу.

И протяжный вздох ответствовал ей изнутри.

— Да не воздыхай ты так жалостно! Денно и нощно думаю я за тебе, молюсь господу богу за душу твою чистую, погубленную… Да не воздыхай ты так жалостно, горюшко ты мое! О-хо-хо-х!..

И тут показалось ей, что и травушка на могилке не такая чахлая, и будто цветики шибче в рост пошли. И какая-то странная, иллюзорная надежда околдовала ей душу…

Преобразилась жизнь у Прасковьи с тех пор, и вновь стала она вроде не одна, и самообман свой приняла открытым сердцем, и воздавала хвалы господу богу за дарованную ей милость общения с живой душой любимого, безвременно умершего внука. И раз уж живая душа поселилась в могиле, стало быть, хамовы лучи ушли прочь, и травушка в рост пойдет, и цветы, и все по-людски будет…

Долго рылась Прасковья и нашла в сундуке рубашку голубую и брючки, подвернутые до колен, которые Алеша носил, еще живя у нее, его фотографию тех лет и другую, уже взрослого.

Придет на могилку, положит рубашечку и штанишки на солнышке, к обелиску прислонит фотографии. Развернет котомку, разложит еду. Вареные картошки, яйца, нарезанное сало, лук. Поставит аккуратно две стопочки. Одну себе, другую на камень у обелиска для Алеши. Нальет водку, чокнется с Алешиной стопкой, потом с железной стеной обелиска.

Протяжный вздох ответствует ей изнутри.

— Милый, бесценный мой внучек, родименький мой, не дожил ты до дней нынешних, не увидел сине небо да облачки белы. Погубил тебя злодейский атом, погубил душу твою чисту, оставил мене одну-одинешеньку… Ты, моя душа, только ты и был у мене, родной, у сердце… Только ты согревал…

Уходила домой Прасковья с умиротворенной душой.

Идет, бывало, с горы к деревне, а на лице благодать, в походке необыкновенная легкость, а в отразивших небо, внезапно синих глазах устремленность в неведомую даль…

Так продолжалось все лето. А осенью, на Ефимия, вечером пришел пасечник Степан к Алешиной могилке, снял деревянным, желтого цвета плотницким метром размеры обелиска, приговаривая:

— На Зосиму выставляй улья, на Ефимия — убирай… Пчела божья угодница, не наша с тобой, Прасковья. Ибо сказано: у мертвых пчел не ищут. А тут они зимой в самый раз мертвыми станут. Померзнут все…

В колхозных мастерских Степан сварил точно такой же обелиск и в такой же цвет выкрасил. Пришел поздно вечером к могиле, когда все пчелы в сборе, обкурил их маленько дымарем, снял обелиск с пчелиной семьей с могильного камня и временно установил новый, чтобы даже на короткий период не нарушать внешнего вида могилы, ибо по нехитрому разумению своему почитал это кощунством.

Унес он старый обелиск с пчелиной семьей на пасеку.

Пока шел, пчелы вились вокруг него роем, жалили, но он терпел.