Григорий Медведев - Миг жизни

Прасковья не выдержала и спросила:

— Кто ж вы такие будете, сыночки?

— Ученые мы, бабушка, физики, — отвечали те смущенно.

— Физики… — повторила Прасковья и неожиданно возмутилась, будто это холодное слово придало ей смелости: — Да кто же это у свинчатом гробе людей добрых хоронить?! Не позволю! Не будет этого! В ем щелоть аль кислоту держать, а то и пойло свиньям скармливать, а вы мово внука тупы запихали… В енту залезяку… — сказала и заплакала, до того не проронившая ни слезы, а только отупевшая, с запекшимся сердцем ходившая без толку и натыкавшаяся на всё в доме.

Пока сколачивали деревянный гроб, Прасковья уговорила сдвинуть свинцовую крышку. Когда просьбу ее исполнили, предупредив, что долго нельзя, она увидела — тело покойного не было обряжено. Лежало, завернутое в полотняный саван. Прасковья старой своей коричневой, как пергамент, рукой с синими ветвями вен взяла полотно, ощутив под ним что-то очень твердое, жесткое и холодное, отвернула и увидела, вся похолодев, — голое, запекшееся темно-красными корками тело внука. Кожи не было…

Лицо Прасковья открывать не стала. Все тело покойного было обложено, будто белым снегом, комьями твердой углекислоты, от которой шел белый дым, как из короба с мороженым. Она отошла от машины, села на приступку крыльца и долго сидела, обессиленная и опустошенная.

Тогда была середина осени, но было еще тепло. Лист еще не опал, летела в сонном воздухе паутина. Все вокруг опрозрачнело и притихло в осенней печали.

На сельском кладбище давно никого не хоронили. Старики, почуяв приближение конца, ехали умирать в города, к детям. Старые кресты потрескались, почернели и понаклонялись в разные стороны. Никто не смотрел за могилами.

Могилу для Алеши вырыли поглубже обычной. Один из Алешиных друзей сказал, что так будет лучше для живых, которые могут здесь ходить. Вот ведь как…

Земля рождает, любит и кормит нас, покорно принимает в себя и хранит. Хранит и приобщает сердца живущих к очищающей скорби. Что же это будет?

Странно, но к этим высоким длинноволосым людям, которые назвались друзьями ее внука, Прасковья испытывала скрытое недоверие и даже враждебность. То ли оттого, что они вот живы, а внука ее через минуту опустят в могилу, то ли оттого, что непохожи, очень непохожи были они на простых деревенских мужиков. Может быть… Но только так и не приняла она их душой, и в сердце ее остался не проходивший со временем упрек к этим, чужим для нее людям, с которыми пришла беда…

Деревянный гроб поставили рядом со свинцовым, стащили тяжелую крышку, которая глухо шлепнулась плашмя на пол кузова, выбив облачко пыли, над свинцовым гробом там и тут поднялись белые струйки дыма от углекислоты. Двое в кузове быстро взяли негнущееся тело покойного…

«Мертвого от гроба не несут…» — суеверно подумала и истово перекрестилась Прасковья. Но что было делать? Сама же она захотела. Сама…

На мгновение показалась из-под савана восково-желтая рука умершего с уцелевшей на ней кожей. Прасковья заметила, что взяли Алешу как-то по-чужому, с опаской, и будто положили, а ей показалось — кинули тело внука в деревянную домовину, потому что раздался звук от удара, болью отозвавшийся в ее сердце. Набросили и приколотили гвоздями крышку, двое, стоявших внизу, приняли гроб на веревки, быстро прошли с ношей к могиле и опустили в яму.

В глиняный холмик один из приехавших воткнул красно-желтый знак: «Опасно — радиоактивность!», смущенно потоптался около и, опустив глаза, отошел в сторону.

Свинцовый гроб и крышку сгрузили во дворе у Прасковьи. Гроб со временем превратился в свинцовое корыто, из которого поедали корм свиньи. И хотя в нем, пусть и недолго, лежало тело ее внука, Прасковья не посчитала это кощунством, напротив, сознательно открестилась в душе, отогнала напрочь леденящее душу видение мертвого человека в свинцовом гробу. А коли уж схоронили Алешу по христианским обычаям, свинцовая домовина превратилась для нее в обычную посудину, ненависть к которой все же где-то подспудно жила в ней.

И она с удовлетворением иной раз поглядывала, как грузный боров передними ногами вминал, обдавливал его борта, как бы мстя за ее обиду.

«Кто домовины не видывал, тому и корыто в диво…» — мрачно подумала она про борова.

Свинцовую крышку деревенские ребятишки изрубили зубилами и кусачками на рыболовецкие грузила, и теперь только причудливой формы огрызки валялись недалеко от изгороди, свежо посверкивая голубоватыми следами откусов.

Пасечник Степан вошел на Прасковьино подворье как раз в тот момент, когда она налила из ведра корм в свинцовое корыто и жирный боров, смачно чавкая и нетерпеливо похрюкивая, стал поедать его, энергично поводя рылом и выплескивая содержимое из свинцовой домовины на землю.

Прасковья, в длинной, почти до пят, синей ситцевой юбке в мелкий белый горошек, в светлой длиннорукавной кофте, в чистом, когда-то ярко-цветастом, а теперь вылинявшем фартуке, в белом платочке внакидку, стояла с ведром в руке, с которого на сухую, подметенную с утра землю двора стекали капли пойла, и смотрела то на Степана, то на литровую банку свежего, только что откаченного меда с соломинкой внутри, с лапками и крылышками пчел, с мухой, прилипшей сверху и занудно жужжащей крыльями, и в глазах ее, когда-то красивых и глубоких, а теперь сильно выцветших, застыл вопрос.

Лицо ее, покрытое глубокими длинными морщинами и как бы разделенное ими на несколько упругих розовых подушечек, имело вид озабоченный и строгий.

— Вот, Прасковья, медку свеженького принес, — сказал и в смущении затоптался на месте Степан, протягивая банку, но Прасковья видела, что не за тем пришел пасечник и что главное еще не сказано. Она молча взяла банку и по давней уже привычке прижала руку с подарком к груди.

— Спасибо, Степа, — тихо сказала Прасковья.

— Ты только процеди его через марлю, — оживился Степан.

— Процедю, процедю, Степа… Не беспокойсь… Да ты проходь в горницу, что мы тута стали…

Из распахнутых дверей сарая, откуда-то с верхотуры, с диким кудахтаньем, гулко хлопая крыльями, по наклонной прямой вниз пролетела белая квочка и сломя голову бросилась к навозной куче возле огорода, где копошились куры. Слабый ветерок потянул с той стороны, и повеяло теплым парным запахом назема и кисловатым свиного пойла.

— Да нет, нет! — спохватился Степан. — У мене до тебя дело, Прасковья.

— Како тако дело? Сказывай…

— Видишь ты, что вышло… Рой отошел… у меня аль еще где… и поселился на Алешкиной могилке, внутрях железного обелиска. И так обаккуратился там, так пристроился — любо-дорого! Пчела работает очертя голову!.. Може, той атом ее так веселит?

— Да чтой ты?! — удивилась Прасковья. И, помолчав, добавила с нежной грустью: — Вот, Алешенька, бог нам радость послал…