Борис Попов - Без четвертой стены

Занимаясь построением воображаемого поединка с партнером, Красновидов стремился порой содержание диалога облечь в ритмически опоэтизированную форму: если помогает, пользуй. Мысленно возникающий текст диалога, слагаясь размеренной строкой в столбцы, прочней запоминается.

В эту ночь Красновидов призвал на дуэль-диалог Лежнева.

«Егор, кто нынче ищет сибирскую нефть?

Кто рыжие сальные пятна нашел на болотах?

Ответь, хоть заранее знаю, что ты ответишь».

«Маньяки, черт бы тебя разодрал».

«Что же, я с этим почти что согласен,

только назвал бы я их скорей одержимыми…

Теперь скажи, какой глагол,

Егор, одолевает этих чудаков?

Молчишь? Растерян? Ты не знаешь?»

«Пристал, как банный лист.

Найти. Найти! Найти!!»

«Раз! Один глагол открыли мы.

Недурно. И я хочу того же:

найти. Запомни это.

…Позволь теперь мне подойти с другого бока.

Театра моего погибель

заставила меня м е ч т а т ь о нем.

Об идеальном театре.

Вечном. Нужном. Как нефть.

Нет, больше, больше, чем земные блага.

Театр — творец, театр — борец;

театр, где страсти бушуют

на сцене и в зале,

где горе и радость

людей очищают от скверны

и накипи чванства,

мещанства,

стяжательства и равнодушья…

Ты сомневаешься? Ты несогласен?»

«Несбыточно».

«Так ты считаешь. Значит, давай

заколачивай театр гвоздями?

И я, Красновидов, выходит, как тот

Дон Кихот?»

«Да».

«С точки зренья Лежнева?»

«Да. Берешь на себя непосильную ношу».

«Почему? Полагаешь, не хватит и жизни?

Не увижу мечты воплощенье?»

«Мне в заоблачных высях уже не летать.

А мечтать, так о том,

что по силам моим и старанью».

«Что ж. Положу один камень

и уйду с сознанием гордым, что п о и с к я начал.

Кто-то положит второй. Пусть я нашел

лишь рыжие пятна на мертвом болоте.

Кто-то — за мною — откроет фонтан.

Но если не сделать первого шага —

вторник никак уж не будет».

Ангелина Потаповна проснулась и, морщась, прогундосила:

— Ты еще не спишь?

— Не мешай мне!

«Терпенье, Лежнев! Терпенье. Один японец говорил: надо тихо торопиться. На Монблан одним прыжком не вскочишь. Карабкаться придется, ползти. Понимаешь, надо положить первый камень.

Но прежде мы создадим здоровый, выносливый организм. Ты знаешь, мое непоколебимое убеждение: коллектив может состоять из одних талантов, а толку не будет. Есть такие театры, представляешь? В них серо и скучно. И душно. Затхло. И спектакли у них такие же серые, затхлые; кто в лес, кто по дрова, и ничего таланты поделать не могут. Наоборот, впечатление такое, что они мешают друг другу. А могут быть актеры — звезд с неба не хватают, но они так, понимаешь, зачарованы какой-то высшей идеей, такое среди них взаимопонимание, внутреннее, подсознательное взаимодействие! Не сломишь, не согнешь. Едины! В таком театре можно осуществить любую мечту, пойти на самый невообразимый эксперимент. Осилят. Ты скажешь сейчас: мол, сплоченность коллектива зависит от руководителя. И да и нет. Парадокс: руководитель может быть отличный, а пульс театра едва прощупывается. Я тебе скажу: дело не должно зависеть только от одного человека. Это не по-хозяйски, без взгляда вперед. Мало ли что с ним может случиться, с этим одним, — тоже есть примеры. И что? Закрывай лавочку. Вот в Крутогорске мы займемся в первую очередь коллективом, а точнее, общностью единомышленников и единоверов. Начнем с того: каждому человеку не только доверять во всем — от пустяка до самого главного, а и в в е р я т ь! Вот, Егор Егорович, глагол, который у меня стоит под номером один, глагол моей идеи. И спасибо за удар под дых: мне будет теперь что вам ответить. Кратко! Это я сейчас… Люблю, знаете ли, сам с собой поговорить. Людям ведь некогда выслушивать чьей-то души мытарства. Каждый занят своим».

На дворе заурчал мотор. Красновидов отдернул занавеску, выглянул в окно. Рассвело! Посмотрел на часы — половина седьмого. Лина крепко спала. На полуторку грузили бидоны, фанерные ящики, у мотора возился человек в длинном брезентовом плаще.

Лежнев, наверное, проснулся, он всю жизнь встает с петухами. Красновидов глотнул из чайника заварки, на цыпочках прошел до двери. Стараясь не скрипеть, приоткрыл ее, юркнул в коридор. Дежурная по этажу, положив голову на стол, дремала. Он неслышно прошел мимо нее и, подойдя к номеру, где жил Лежнев, тихо постучал.

— Да, да! Входите, дверь не заперта.

Их молчание становилось уже затяжным. И несмотря на то что это тяготило каждого по-своему, ни тот, ни другой не делал попыток нарушить молчания. Выглядело так, что они пришли к какому-то выводу и в выяснении отношений нет потребности. Не так, все не так. Красновидову именно сейчас недоставало общения, духовной поддержки, локтя, на который он мог бы хоть в редких случаях опереться. Казалось, безмолвие Лину вполне устраивало, а Красновидова оно выводило из равновесия своей противоестественностью, искусственным насилием над самим собой. Он был отходчив, Лина это знала, взрывы негодования лишали его власти над собой, но, выплеснувшись, он становился податливым, способным ребячиться, шутить; в неправоте — если действительно был неправ — искренно раскаивался, и если раскаялся, значит, больше подобного не повторится. Лина прекрасно знала, как Олег старался и воздерживаться и гасить семейные распри: ему некогда было заниматься пустяками.

Это, нынешнее молчание он расценивал уже иначе. Тут не пустяк, думал он, Лина с самого приезда в Крутогорск вела себя недопустимо. Ничем не интересовалась, ничего не делала. Олег до сих пор оставался «авосечником», ходил по магазинам, в выходные дни притаскивал с базара чуть ли не мешок картошки, капусты, круп, а ему после ранения категорически запрещено поднимать тяжести. И все молча! Обед варили молча, ели молча. Просыпаясь, перестали говорить «с добрым утром», ложась спать — «спокойной ночи». Он ждал, что Лина заговорит первой. Хотя бы потому, что обычно заговаривал первым он; вот когда вспомнилось, сколько раз он предотвращал взрывы, ссоры и молчанки; дико, если два человека, живя вместе, днями не разговаривают друг с другом. Он не выдерживал и шел на все, чтобы только не было в доме этой гробовой, насильственной, именно насильственной тишины. Но в этот раз они замолкли на несколько недель. Теперь одно уже ее присутствие отнимало у него способность работать, думать, приглашать кого-то в гости, на рюмку водки, он не мог: какая водка, если кусок в горло не лез. Это становилось чем-то похожим на преднамеренное вероломство, коли дошло до того, что семейные отношения мешают делу, так считал Красновидов.

Ангелина Потаповна, со своей стороны, считала, что дни с ее приезда испорчены Олегом. Она не могла и не хотела воспринимать всерьез его паломничество в Крутогорск. Такому артисту, как он, место в столичном театре, а не в этой дыре. Она летела сюда, лелея надежду (он так возносил этой рай в письме) увидеть что-то стабильное, достойное таланта Олега, где и она сможет приложить руки и свои способности. Но тут же ровным счетом ничего нет! Ей казалось, что этот безмолвный ее протест Олег поймет, одумается, и она увезет его отсюда. Куда угодно, только в город, в цивилизацию, где ему не придется ходить по базарам за картошкой. Но этого не произошло, размах его деятельности убеждал ее, что он вконец рехнулся и не уедет отсюда не только через месяц-два — он никогда отсюда не уедет. Погубит талант, здоровье, одичает. И что тогда? Теперь Ангелина Потаповна уверила себя, что говорить с ним и бесполезно и не о чем. Она от своих убеждений не отречется, а он будет продолжать действовать по-своему. Пусть! Ни на какие строительные объекты она не поедет, ничем интересоваться не будет, советов ее Олег может не ждать, пусть живет как знает. Поймет, сам первый заговорит.