Борис Попов - Без четвертой стены

— Дать нашатырю? — Эльга метнулась к аптечке. — Тебе легче станет. На.

Но Марина уже не отдавала себе отчета. Рванув комбинезон так, что отлетели пуговицы, она стала сбрасывать его с себя, сбрасывать все, что ее душило:

— Не могу-у!

Выхватила у Эльги пузырек и, размахнувшись, саданула им по стеклу.

— Что ты делаешь? — Эльга бросилась к ней. — Остановись!

Марина, раня пальцы, выламывала куски стекла, лезла в окно.

Эльга пыталась поймать ее, удержать. Марина ударила ее и, отпрянув от окна, карабкаясь по вещам, неистово крича, бросилась к двери, толкнулась в нее. Марина выпала из автобуса, но тут же встала на ноги, толкнула кого-то в грудь, истерзанная, полураздетая, побежала прочь от автобуса.

Беспалов и Лукьянов бросились за нею, и все трое скрылись в сером мешеве. Эльга не раздумывая пустилась за ними. Красновидов, стоя по пояс в намете, кричал Святополку:

— Помогите ребятам привести Рябчикову.

— Очумел, что ли? — Он еще крепче уцепился за трос. — Буран. Хана дело.

— Святополк, не будьте трусом!

— Пошел ты…

Красновидов сунул лопату в руки Берзину, перебрался по тросу на другую сторону автобуса и через секунду тоже скрылся из глаз.

Семенова, прижавшись к Шинкаревой, бессвязно лопотала:

— Миленькая, родненькая, Ксюшечка, обними меня, боюсь, боюсь, ведь это все, все? Дура я, дура, зачем поехала в этот кошмар, в эту степь, не по мне это, Ксюшечка. Генка, ах, Генка, он же знает, что я безвольная, почему не удержал?.. Актриса должна быть смелая, как черт. Как ты, Ксюшечка. — Она глянула в окно. — Где мой Генка?! И не видать его.

Семенова нервно, с придыханиями заплакала.

— Герасим прав, вернулись бы в Викторовку, переждали. Теперь все, все, погибли мы, Ксюшечка.

Ксюша не понимала этих истерик. Концерт срывается, Маринку никак не найдут, а она сидит тут клушей. Олег Борисович разрывается. Вспомнилось, как Ангелина Потаповна наставляла перед отъездом:

— Он нездоров, никогда не пожалуется, не попросит стакана воды, если ему худо. Ксюша, не давайте ему таскать вещи, врачи запретили.

Ну как запретить сейчас таскать вещи? И где тут достать стакан воды, если ее нет.

Она полезла к выходу. Светка заверещала:

— Ксюшечка, куда ты?! С ума сошла?

Отмахнувшись от нее, Ксюша надавила на дверь, просунула голову: пересиливая вой ветра, крикнула что было сил:

— Оле-ег Борисови-ич, вам помочь…

— Ни в коем случае!

Красновидов плечом притворил дверь.

— Если что-нибудь случится, кто будет по тебе плакать? — спросила Светка.

— Глупости какие, — улыбнулась Ксюша. И неохотно ответила: — Мама.

— Ты не замужем?

— Нет.

— Почему?

— Жду принца.

— И не влюблена?

— Ннет. — Ксюша задумалась, добавила: — Но, кажется, влюблюсь.

— В кого?

Светка оживилась от любопытства.

— Не скажу.

— В Ксенофонта?!

— Да!

Выпалила, чтобы отвязаться.

— Ты слышишь? — Навострила Светлана слух и подняла вверх палец. — Кто-то кричит.

— Это ветер.

— Нет, это наши кричат. Страшно-то как, господи. Слышишь? Вот опять кричат, зовут Маринку. А вдруг…

— Успокойся, Светка. Ты сиди спокойно, не фантазируй.

— Ксюшечка, милая, что же будет?

Ксюша не знала, что будет, но что концерт вечером сорвется, она уже не сомневалась.

Открылась дверь, и четверо на последнем пределе от усталости втащили в автобус Рябчикову. Ксюша оставила Семенову и помогла уложить Маринку на скамью, достала из аптечки вату, перекись водорода, йод, протерла Маринке руки, смазала, забинтовала. Потом встала на скамью, заткнула разбитое окно одеялом, прижалась к нему спиной. Эльга, тяжело дыша, шептала ей:

— Лежала ничком и плакала. Прямо наступили на нее… Чудом нашли, ни зги не видно.

— Артисты, за дело! — скомандовал Красновидов.

Герасимов, Агаев, Берзин и Святополк как могли освободили от песка колеса, расчистили колею. Красновидов полез в кабину заводить мотор.

— Ку-уда?! — Святополк схватил его за руку. — Сам! Бери ручку, крутани, остальное сам.

Мотор с трудом завелся, но колеса буксовали, автобус не трогался.

— Все толкать! — Красновидов постучал в окно. — Девушки!

Святополк просунул голову в дверцу кабины:

— Выходь, барышни, пихать будем, начальник зовет.

Эльга, Ксюша и Светлана вылезли помогать. Скучились, надавили. Святополк напряг мотор до стона: «Взя-али!» Машина как-то враз козлом скакнула, прыгнула через навал, пошла, пошла, люди на ходу повскакали, дверца захлопнулась. Красновидов, заставив себя улыбнуться, сказал:

— Спасибо, ребята, смелого буря боится.

И без сил опустился на скамью.

Поехали.

Автобус, казалось, плыл в беспросветно мутной жиже. Битый час Святополк мотал его, лелея надежду наткнуться хоть на какую-нибудь отметину.

Он снова пустился в треп, это его подогревало.

— Я ття… Мне бы хоть тютельку, хоть столбик надыбать, и ты у меня попляшешь, я тте дам хребта.

Теперь он старался не юлить, шел напрямик.

С артистами не заговаривал, чувствовал, что с Красновидовым отношения вдрызг разладились.

Был полдень. Аманкарагай казался теперь недосягаемым. Мотор чихал, хрипел, захлебывался, но, слава богу, тянул. Рябчикова пришла в себя, попросила воды, ей дали ромашковую микстуру, и она выпила. Молчали. Усталость, напряжение, сухая, вонючая духота тянули в забытье. Светлана грязным носовым платком вытирала Геннадию лицо, отрешенно-преданным взглядом смотрела на него.

— Ты меня бросил, а я чуть не умерла.

— Ладно, — сказал Геннадий, обнял ее, прижал к себе, — поспи.

Она уснула, от тряски голова ее поминутно сползала, и Геннадий автоматически укладывал ее на место. Ксюша сидела возле уснувшей Марины, посматривала на Красновидова, который обеими руками держался за поясницу.

Буря чуть-чуть отпустила. Серая пелена поднялась выше, сквозь нее начало промелькивать небо. Машина вдруг подскочила. Красновидов ударился головой о потолок, Светлана с Геннадием свалились со скамьи, взбив кучу пыли. Святополк не своим голосом орал:

— Нашел! Я наше-ол, братцы!

И затормозил. Люди привстали с мест. Шофер глядел в окно и галдел:

— Суслик, суслик… Нора! Понимаешь? Вишь, куча? Вишь?

К кому он обращался — непонятно.

— Суслик нагреб. Что, спрятался, суслик? Запылился? А мне тебя и надо было. Ну, теперь цыц, гадская. Мы теперь как по вешкам.

Его дремучая сутулая спина распрямилась, физиономия разулыбилась, и он принялся объяснять:

— Он, понимаешь, к зерну, к зерну теперь ближе, прожорлив, ему ваша посевная — подарочек. Центнер, не меньше, умри, скопить надо, а то зимовать ему с голодом в обнимку. Зерно чует суслик, понимаешь? А зерно — к дому, к дороге, тут он нору и роет. А как же? Таскать ближе, понимаешь? А теперь что? Суслик чует, а мы нет? Ха-ха! Мы теперь дыхом дыхнуть…