Борис Попов - Без четвертой стены

Зритель с первого ряда, желая услужить, подскакивает к сцене, упреждает матроса, достает свои спички, чиркает и тянется к Шванде с огоньком, дает прикурить. Герасим Герасимов, будто так и должно быть, прикуривает, благодарит парня: «Спасибо, братан». «Братан», счастливый и гордый, садится на свое место, сцена продолжается, зал в восторге.

Во время драки Шванди с конвоирами из зала, как болельщики на стадионе, орали:

— Подывысь, Швандя, сзади фараон, дай ему сапогом снизу!

— Ку-уда ты целишься, подлюка? Он же безоружный, справился?

Кто-то третий — в спор:

— Без суда не расстреляют, самого — к стенке.

И когда Швандя одолел конвоира, стоял такой стон ликования, что последние слова отрывка уже никто не слышал, Швандя уходил со сцены под крики:

— Давай еще раз все сначала!

В зале царила безмятежная радость. Мгновенье, за которым актер пойдет хоть на край света.

Когда окончилась сцена из «Женитьбы Белугина» (Красновидов — Шинкарева), зал аплодировал — звенело в ушах, слышалось:

— Еще!

— Мало!

— Шесть рублей платили, давай на все шесть!

И не знали они, что истраченные шесть рублей шли не артистам в карман, а в казну совхоза.

Серая дерюжка занавеса с небесными звездами задернулась, аплодисменты, как по команде, оборвались, и в зале воцарилась мертвая тишина, оглушившая актеров своей неожиданностью.

Брякнула дверная щеколда, распахнулись двери, народ выходил из зала, выходил молчаливо, как из церкви. Топтался возле клуба и не расходился.

А за кулисами в этот момент актеры лежали в лежку от усталости. Вот когда силы их сдали напрочь. Спать. Прямо здесь, на узлах, на полу завалиться и спать.

Тихо, крадучись, блаженно преобразившийся возник Святополк. Глаза его смятенно бегали по лицам актеров. Сложив на груди ладони, он боязливо озирнулся и, присев на корточки, взволнованно, почти без голоса, обратился ко всем:

— Да что же это? Думал, вы… Думал, обыкновенный цирк. Шарики, фокусы. А вы…

Он взял лицо свое в горсть и так, из горсти, и говорил:

— Окаянный буду, стоял в дверях — башкой в косяк — аж замерзло все во мне. Обидел я вас, братцы. Что же мне теперь делать-то? Хотите, на руках перенесу всех вас до автобуса? Только простите. — Виновато подобрался к лежащему на тюке Красновидову. — Ударь меня, Олег Борисович. Идол я мохнатый.

— Хорошо, хорошо, — сказал Красновидов. — Сейчас мы чуть отдохнем, придем в себя — и надо будет укладывать вещи.

— Уложу, уложу! Все как есть соберу, перенесу, упакую в лучшем виде, коробки на низ, тючки наверх. Банку эту…

— Банку я сам, — улыбнулся Олег Борисович, — это грим.

— Грим, — восхищенно произнес Святополк, — грим. Что ж, грим, пожалуй, я… Грим — это что?

— Краски.

— Во как! Я ж ведь до этого только цирк видел. На базаре в Костроме, а чтоб артистов…

— Хорошо, хорошо…

Пришел за кулисы парторг, которого все здешние называли Митричем, вытирая цветастым платком потную шею, крикнул куда-то в темноту:

— Труханов, в столовку! И чтобы там всё… Понял? Мигом.

— Есть! — отозвался Труханов.

— Они теперь, — с трудом подбирая слова, говорил Митрич, — родным письма напишут. Шутка сказать: были в театре! Заряд. До конца уборочной вспоминать будут. Тоска — это ведь, товарищ Красновидов, обстоятельство такое… Ручаюсь, план с лихвой дадут, честное слово. А теперь уважьте целинников, отужинайте с нами. Ночлег для вас готов, так что…

Пока парторг разговаривал, Святополк, хлопоча сверх меры, перенес вещи в автобус, упаковал, связал, накрыл брезентом, очистил сиденья от пыли и протер их сырой тряпкой. Сызмальства испытавший горечь несправедливости, он вдруг остро почувствовал, как ни за что ни про что обижал всю дорогу людей, не сделавших ему ничего плохого, а сейчас, во время концерта, принесших небывалую доселе, умиротворяющую благодать, вернувших ему давным-давно утраченный стыд. И он не знал, как теперь потрафить артистам, чтобы заслужить прощение.

На фронтоне столовки разноцветный плакат:

ДАДИМ НАРОДУ С ЦЕЛИНЫ

БУЛКИ,

КРУПЫ,

ХЛЕБ,

БЛИНЫ!

Стол накрывал молодой казах в белом колпаке. Каждому артисту предназначалось пол-литра водки. Горой лежали на тарелках баранина с картошкой, плов, жареная рыба, прямо на тесовых досках стояли штабеля хлеба, а еще пироги, пончики. В тазу вареники. Не было ножей и вилок, только алюминиевые ложки с дыркой в ложбине. Артисты, измученные и полусонные, с трудом заставляли себя улыбаться, усталость отшибла аппетит, а уж водку пить и вовсе не могли. Хозяев это удручало и расстраивало. У Красновидова хватило сил только на искренне дружеский тост.

Передовики совхозники дали артистам свой концерт: голосистые девчата спели самодельные, на злобу дня, частушки; тот самый Труханов, которого Митрич послал «чтобы там все…», бойко отстучал гостям «Камаринскую» на ложках. Представление длилось бы до утра, но артисты валились с ног.

Вышли из столовки, ночь уже кланялась скорому рассвету. Воздух, пахнущий до сих пор пылью, был свеж, шуршала в сухих травах безустальная степная живность. Звезды отодвинулись глубоко-глубоко, на самое дно неба.

Ночлег приготовили артистам в школе, в классе. Пахло формалином и вымытыми полами. Святополк втащил десять раскладушек, расставил их, застелил одеялами, в коридоре на скамью поставил ведро с водой и кружку. Ждал артистов у дверей школы. Когда они вошли в коридор, чиркнул спичкой, проводил до «спальни». И только сейчас вспомнили, что Святополка не было в столовке, он не поел. Забыли.

— Пожалуйста, сюда. Отдыхайте, пожалуйста, ночи вам спокойной.

Святополк тихонько прикрыл дверь «спальни».

Поднявшись раньше всех, Красновидов спустился по ступенькам и окунулся в необозримую, залитую утренними лучами, степь. От земли вместе с ароматом немудреной растительности исходила ласковая прохлада. Чем дальше он удалялся от Аманкарагая, тем тише становилось все вокруг. Ни петушиного крика, ни лая собаки. Покой.

Но неспокойно было на душе у Олега Борисовича. Думы о театре, о студии не выходили из головы. Виктор Иванович Валдаев прав: оставлять начатое дело на целый месяц — непозволительно. Дата премьеры «Своих людей» отодвигается. Теперь уже на октябрь. Оформление, финансы, нехватка рабочих сцены, костюмы к двум спектаклям.

«Разведчица Искра» стоит у Валдаева в проекте репертуара театра, но Красновидов уже и не помышляет, ни письменно, ни устно, заводить разговор о третьем спектакле в ближайшее время.

А «Искра» не идет из ума.

Перед глазами всплыл образ Веры Тимофеевны, спасшей его в самую трудную минуту жизни. «Двенадцать… что я?.. Уже тринадцать лет отдаляют от тех дней. Кто мог подумать, что оба мы выйдем из войны живыми. Ходим, дышим, работаем. Какая она теперь?»