Борис Попов - Без четвертой стены

На второе два подноса с блинами вынесла сама Февронья.

— Цэ к чаю, — сказала она. — Тильки чаю нэ будэ, бо хлопцы чай соби на ряшки выхлюпали, а дивчины свои маникюры тим чаем поотмыли. Йиште всухомять, ось, масла вам натопила.

Хлопцы и девчата попросили Красновидова выступить. Это его смутило: в таких-то условиях да перед вечерним концертом. Но делать нечего. Он вышел из-за стола, поискал место, такое, чтобы его видно было, собрался с духом.

На Февронью цыкнули:

— Не громыхай посудой!

Февронья вздрогнула и плюхнулась на ящик. Ящик затрещал.

— «Тсс, угомонитесь!

— …Темнота-то какая, топаем как овцы, без разбора, а тут минировано…»

Красновидов читал Шолохова. Сначала не ладилось, трудно было сомкнуться, ухватиться за мысль, но уже через минуту пришло к нему то благодатное настроение, в котором он обретал мучительно-сладкий покой, когда сердце начинало жарко биться, лицо одухотворялось, — что из того, что нет сцены и погромыхивает от ветра тент?

И когда он почувствовал, что контакт установился, он словно переступил через барьер времени, туда, в ночь, где Копытовский и Лопахин бродят в поисках подручных средств для переправы на другой берег.

Каким-то вторым зрением он подметил, как Февронья съежилась в комок, замерла, застыла на ящике. Кудинов опустил голову и, словно любимую песню, из которой нельзя пропустить ни единого слова, слушал, лишь изредка взглядывая на артиста. Ребята-целинники, напротив, глядели на артистов во все глаза неотрывно, и казалось, видели они и ту ночную переправу, и спорящих Копытовского и Лопахина, и чуть ли не брели уже вместе с ними по донской степи в поисках подручных средств, и темень беззвездная не давала им различить ни Дона, ни плотов, отяжелевших от солдат и амуниции.

У Ксюши лицо было бледным, она сцепила пальцы, дыхание стало прерывистым. Нет, он не читает, думалось Ксюше, он сейчас там, на переправе; пройдет еще чуть-чуть времени, Копытовский с Лопахиным погрузятся на плот, и он снова вернется к ним, застесняется своего этого забвения и скромно сядет за стол к недоеденному блину.

Красновидов закончил, словно оборвав себя на полуслове, не досказав чего-то. Вытер платком лоб, подбородок и сел за стол.

— Знаете, Олег Борисович, — нарушил молчание Кудинов, — я ленинградец, у нас есть свои кумиры. Я, например, большой поклонник Николая Симонова. Я понимаю, сравнение с кем-то другим может обидеть, вы извините…

— Да нет, пожалуйста, — Красновидов нисколько не обиделся.

— …но сегодня это сравнение в вашу пользу. Симонов всегда покоряет меня, как бы это сказать, органичностью, глубиной, что ли, страсти. И вот еще: за словами всегда видишь киноленту жизни. Да. Вот, нашел слово: подлинность, или, как говорят дети, — взаправдашность! Это же мы увидели и сейчас. Верно, хлопцы? — спросил он.

Хлопцы молчали. Один, возможно, не знал Симонова и не мог ни судить, ни сравнивать; другой из-за скромности и такого особенного момента воздерживался что-либо говорить. Кудинов ответил за них.

— Верно. Сегодня вы создали эту самую взаправдашность.

Февронья несла Красновидову стакан чаю.

Концерт в бригаде закончился за полночь. Народ сидел на зеленой опушке перед густым рослым березняком. Сцена — два грузовика с откинутыми бортами, — освещавшаяся фарами тракторов, теперь погасла. Трактора заурчали и тронулись, на них повскакали люди, уцепившись кто за что. Ребята помогали девчатам вскарабкаться на трактор, тискали, обнимали, стоял визг, хохот. Кто-то затянул песню, ее подхватили, и она понеслась над тихой степью бесшабашно и разудало. Разъехалась сцена, закрылись борта, и на грузовики тоже налезло народу, ногой не шевельнуть.

Актерам предложили заночевать в бригаде, отвели отдельную палатку. Кастелянша принесла одеяла и подушки. Дала ваты:

— Заткните уши, чтоб клещ не залез.

В эту ночь Красновидов и Шинкарева не спали. Кто из них предложил пойти гулять, ни он, ни она не могли бы вспомнить. Получилось как-то само собой, вероятно, созрело обоюдное желание поговорить по душам. Чувства Красновидова, в этом он мог поклясться, были особые. Со свойственной ему профессиональной зоркостью он открыл Ксюшу и, еще не приступая к работе, предвидел, какое высокое звучание она даст спектаклю в роли Искры. И только? Но почему же глубоко спрятавшийся тот, другой Красновидов нет-нет да и предостережет: не бей копытом, выкинь блажь из головы.

Ксюшино присутствие приводило его в необъяснимый трепет. Ему становилось легко. У нее редкая способность не только ободрить, но и воодушевить. Что это? Увлечение? Он считал себя слишком взрослым, а порой и старым, чтобы поддаваться увлечениям; и успокаивался тем, что Ксюшино обаяние, ее искренняя влюбленность в людей подкупающе действует на всех. Не только на него.

Степь искрилась от лунного света. Они шли по обочине дороги, ведшей в березняк. Из-под ног разлетались дремавшие в стерне перепелки. Древняя луна светила молодо и ярко, и почему-то казалось, что она становилась все меньше и меньше, словно, проплывая над степью, удалялась. Березовый лес от лунного света выглядел одетым в сверкающий иней.

У озера в камышах слышалось кряканье уток, в воздухе стоял посвист крыльев. В предутреннем голубовато-сером небе тяжело и медленно, низко над землей пролетали огромные, как телята, дрофы и суетливо, безбоязненно, стаями по пять-шесть штук, проносились тугоперые, сытые казарки.

Красновидов долго не мог начать разговор. Возможно, необычайность степного ландшафта и это живое, хлопотливое движение птичьего рая мешали возникнуть деловому разговору. Что-то ласковое безбрежно разливалось в нем.

Она держала его под руку, и рука эта была такая надежная, уверенная! Неравнодушная рука. Нет, Красновидов не мог вспомнить, было ли в его жизни более живое и острое ощущение себя в природе или, наоборот, природы в себе.

Красновидов остановился, высвободил ее руку из своей и, глядя ей в глаза, неестественно громко, неестественно деловито объявил:

— Ксения! Вы будете играть разведчицу Искру, возьмите роль и учите ее.

— Да?! — Красновидову показалось, что Ксюша вздрогнула.

— Да, — повторил он, растерянно глядя сверху на ее затылок. — Я должен вам рассказать все, что касается Искры. Это нужно. Всю предысторию.

И принялся рассказывать. Она слушала со вниманием и оторопью: не упустить, не забыть ни единого слова.

— Подробности, запоминайте подробности, — без конца повторял Красновидов. — Самые незначительные. Расцветка кофты у Искры была неяркая, поблекшая от стирки, выгоревшая на солнце; перевязывая лейтенанту спину, она наматывала бинты не слева направо, а справа налево. Или еще…

А фантазия Ксюши ширилась и выходила за круг картин, рисуемых Олегом Борисовичем. Странная мысль отвлекла вдруг ее: тот, фронтовой лейтенант Красновидов, и этот, идущий рядом об руку с ней, — два совершенно разных человека. Тот, первый, транспонировался в образ Максима Кучерова из пьесы, а этот, Олег Борисович, не кто иной, как… родной отец Олега, такой же высокий, красивый, но уже чуть медлительный, с седеющей головой, недосягаемый, непостижимый. И обрадовалась. Чему? Она и сама не знала. Видимо, и роли, и рассвету, и головокружительной нежности руки Красновидова.