Борис Попов - Без четвертой стены

— Я ведь чего бы хотел, Олег Борисович, свозить вас и ваших артистов на стан, показать хозяйство, откушать щей, поесть белого хлеба из нашей целинной муки. Вы ведь небось впервые на степь попали?

— Впервые.

— Вот и зовите всех, сейчас подойдут еще два газика, уместимся. Мы быстро туда и обратно, до концерта вполне успеете еще и отдохнуть.

— У нас выезд, — сказал Красновидов.

— Знаю, Олег Борисович, это рядом, километров семь, в нашем же хозяйстве. Клуба, правда, нет, там две бригады живут в палатках. Но зато березнячок, озерко с черными лебедями, место красивое.

Красновидов попросил разрешения поговорить с группой, узнать, как она себя чувствует, и тогда дать ответ.

Ребята отдыхали, Эльга Алиташова мыла голову, Шинкарева, увидев вошедшего Красновидова, захлопнула дневник и поспешно спрятала его под подушку. Берзин и Семенова спали, Герасимов ремонтировал баян, а остальные пошли гулять, зашли за ними целинники и увели.

Ехать в степь согласилась только Ксюша. Газики не понадобились, поехали на директорской «Победе». Кудинов вел машину спокойно, бережно.

— Новой не дадут, — сказал он, как бы объясняя, почему едет осторожно и не быстро. — Здесь ведь ухабов много, ну, а машина одна.

Красновидов смотрел на директора с заднего сиденья и думал: не такого он представлял себе целинного князя с тысячами гектаров земли. Богатыря хотел увидеть, громогласного, огромного, в сапогах и суконной тужурке. И вот тебе, пожалуйста, в очках, двадцативосьмилетний юноша — и богатырь!

Ведет Кудинов машину по своим угодьям, кругом золотая пшеничная гладь. Охотно, без восклицаний, азбучно просто рассказывает.

— Ранние посевы здесь погибают. Попадут под июньский суховей и сгорают. Ищем более подходящие сроки, учимся слушать дыхание земли, изучаем капризы погоды. При всходе ростки-то нежные. Чуть суховей — в пепел. А тут недавно дней пять подряд бушевал такой ветер, что местами вместе со всходами унес и плодородный слой земли, а он здесь невелик, совсем невелик.

— Какая причина этих бурь? — спросил Красновидов.

— Пустыня рядом. Она как жаровня, раскаляет воздух, гонит его к нам. Образуется такой, как бы сказать, воздуховорот. Ну и пиши пропало. Прямо бедствие, хуже потопа. Вчерашний шквал был сильнее, резче, чем прошедший, но локальней. Он не поземкой шел, а как-то сверху ударил и вроде бы разбился о землю. Вы, конечно, чудом отделались так благополучно. Мы тут, по правде сказать, переволновались. Высылали трактора, они часа четыре подряд рыскали по степи. У одного трактора кабину сорвало, парень едва живой приволокся. В лазарете лежит.

«Победа» шла меж зрелых хлебов по тряской дороге — тракторы и ее по весне вспахали.

Кое-где совсем уже спелая пшеница была жестоко прижата к земле пронесшимся ветром.

— В этот год нам, конечно, не повезло, — сокрушался Кудинов, — полеглый хлеб как-нибудь поднимем, кое-где вручную покосим, а вот беда… — он притормозил. — Давайте выйдем.

Взял в горсть несколько колосьев, растер их на ладони и протянул им:

— Полюбуйтесь!

Колосья были пустые, из них высыпалась черная, наподобие маковых зерен, пыль.

— Что это? — спросила Ксюша.

— Да, вот такая вещь… Вредителя нам забросили. Губит хлеб так, что спасу нет. Заметили, да уже поздно было. Теперь многие гектары заражены, не знаем, что делать. А тут еще клещ донимать стал. Прямо семь бед на одну голову.

Они сели в машину, поехали.

— Какой клещ? — поинтересовалась Ксюша.

— Страшная штука. Впивается в кожу, проникает внутрь, мучительная боль. Оперировать в этих условиях, сами понимаете, сложно.

Красновидов рассматривал директора в зеркальце, что висело над ветровым стеклом. Даже по глазам сквозь стекла очков можно было увидеть, как он устал. Веки красные, под глазами синеватые мешки, лицо исхудавшее, серое, невыспавшееся. И все же Кудинов вел машину легко, во взгляде ни тени уныния, лицо вроде бы даже улыбчивое.

— Вначале все трудно дается, Олег Борисович. — Он на миг обернулся и взглянул на Ксюшу. — Научимся и вредителя уничтожать. Искусственные тучи создадим, взрастим лесополосы — уменьшим повал хлебов от ветра.

На стане было людно. Толкались, ссорились из-за воды. Вода — дефицит, ее привозят в бочке из Аманкарагая. Пока довезут, половина расплескается, остается лишь на кухонный котел и мытье посуды. Люди приходят на стан пыльные, потные, солнце их испекло, разморило. Тут не надо борща, лишь бы помыться, освежить голову. Вот и ссорятся с поварихой.

Завидев «Победу», рабочие чуть утихомирились, но когда Кудинов подошел к ним, зароптали:

— Валерий Михалыч, когда же вторую бочку нарядите? Разве это дело, цельный день не пимши, и на стане воды нет.

Какая-то бойкая дивчина протянула Кудинову руки:

— Глянь, маникуры нечем отмыть, а наша повариха, эвон, готова с пулемета нас… Эй, Февронья! Чего ховаешься, выходь!

Февронья, злая, пузатая, вышла из-за брезента.

— Ну шо, шо вам?

— Глянь, артисты к тебе приехали, дай хоть гостям на руки плеснуть.

Февронья сдернула с себя замурзанный фартук, пригладила неповязанные патлы, разлилась в улыбке.

— Здра-а-авствуйте, хости дорохие, — заголосила Февронья на весь стан. — Бачила вас вчора, пондра-ави-илось.

Уставилась на Красновидова, потом перевела взгляд на Шинкареву.

— И вас ба-ачила, зараз признала, як подъихалы.

Большой стол врыт в землю, скамьи тоже врыты, над столом тент, добела выгоревший на солнце. Тент полощется, при каждом дуновении ветра оглушительно хлопает.

Расселось человек двадцать пять, за матерчатой задержкой гремели алюминиевые миски: Февронья разливала пшенный суп. Дежурный по обеду — малец, привезший бочку с водой, — разносил до краев налитые миски, ставил перед каждым и говорил одно и то же:

— Осторожно, горячо.

Потом раздал хлеб-самопек.

— Февронья печь хлеб мастерица, — шепнул Ксюше Кудинов, рассматривая профессиональным глазом свой кусок, — в Херсоне в пекарне работала, а родом полтавчанка. И там и там хлеб выпекать умеют. Отведайте.

Хлеб был сдобен, ноздреват, с хрустящей лоснящейся коркой, душист и вкусен. Его ели здесь ритуально, с особым чувством достоинства и гордости: они растили. Кудинов ел не спеша, помалу, как торт, и светлая радость порхала на его лице и вроде бы даже в стеклах очков отражалась.

— Хлеб для нас — не только еда, — без ложного пафоса, но несколько торжественно и празднично говорил он, — хлеб для нас — символ. Символ жизни, символ самого наиблагороднейшего труда. Я вот всегда удивляюсь, как это китайцы хлеб не едят, я бы на рисе умер. Без хлеба человек бессилен.

Целинники сидели чинно, но уплетали за обе щеки.

— Не чавкай, Петро, здесь начальство.