Борис Попов - Без четвертой стены

И когда репетиции перешли в помещение «Сибири», он оставлял театр; согбенный и усталый, шлепал по пыли торопливыми шагами в Новый Крутогорск, незаметно пробирался в зал, где Стругацкий репетировал «Платона», и, забравшись в дальний угол партера, смотрел и ужасался тому, что Семен Стругацкий творит.

Сидел Рогов в темном зале, внутренне сжавшись от волнения, тупого страха, точно вот-вот свершится неслыханное богохульство, от которого навсегда остановится сердце еще не рожденного дитя.

Стругацкий, одетый в узенькие зеленые брючки и коричневые ботинки на утолщенной рифленой подошве, в желтой вельветовой рубахе, расстегнутой чуть ли не до пупа, с папироской в зубах, размашисто вышагивал взад-вперед по сцене и тоном укротителя наставлял:

— Вот ты, левый! Что ты несешь?

Левый совсем растерян, он не знает, что несет, и наобум, как автомат, выпаливает:

— Идею.

Стругацкий хохочет так, что с папиросы сваливается пепел.

— Чушь ты несешь, а не идею!.. Слова знаешь?

— Знаю.

— Забудь их. Теперь смотри! Строю роль по физике.

Стругацкий взлетает по станкам, останавливается; стоя спиной к зрительному залу, замирает, потом рывок, поворот на сто восемьдесят градусов, вновь замирает, вдруг скрючивается, как от полученного удара в живот, падает на колени и давит себе горло обеими руками так, что лицо его синеет.

Студенты ошеломлены. Здорово, но ничего не понятно.

— Страсть! — переставая давить себя за горло, хрипло, задыхаясь, говорит Стругацкий. — Страсть, вековечная хозяйка сцены. Плюс эффект внешней ее формы, вот что воздействует.

Он вновь ходит тигром по рампе.

— Вот ты, левый, повтори.

Левый бежит по станкам.

— Ты что как утопленник? Расшевелись. Взлет! Отставить! Взлет… Быстрей-быстрей.

Левый скачет по станкам.

— Стоп! Замер! Пауза. Пауза! Поворот!.. Отставить! Поворот в три раза резче. Рраз! И замер! Замер!!! Черт, как ты неуклюж, это все роговская школа: мало-помалу, по жизни, по правдинке. — И переходит на крик: — Играть надо, это сцена, мы делаем зрелище, к черту бытовщину! Так. Левый замер! Секунду смотрит в зал. Шире глаза, ноги расставь пошире. Сломался!.. Отставить! Резче! Представь, что тебе удар ногой в живот. Р-рраз! Сломался! Пауза, раз, два, три. На колени! Да не богу молиться, не богу. Надо рухнуть… Так. Только не стучи коленками о доски, это противно. Не научили вас артистизму, ничему не научили… Руками за горло! Так. Дави, медленно сжимая горло… Не задохнись, поискусней. Дави.

Левый давит.

— Вот теперь говори слова.

Левый говорит.

— Ты понял теперь? — Стругацкий восхищен. — Ты понял, какой гениальный эффект?

— Нет, — хрипит левый.

— Ну и дурак. На зрителе поймешь. Давай теперь сюда твою партнершу. Где она?

— Я здесь, — отзывается полная, невысокого роста студийка.

Она сидит в кресле на первом плане в дежурном ситцевом платьице до колен, перепуганная и сраженная то ли хамством, то ли гением режиссера. Стругацкий оглядывает ее, как в первый раз видит. Особенно оглядывает ноги, открытые и по-девичьи целомудренно сжатые, смотрит на них откровенно, оценивающе. Глаза его суживаются, они скользят по ногам, по груди, по губам и упираются в ее глаза. Студийка мрачнеет, холодеет, но взгляда отвести не в состоянии.

— Давай, — говорит ей Стругацкий, — и без антимоний.

Та встает и неожиданно дерзко и протестующе говорит:

— Левого зовут Сашей, а меня Клавой!

— Ты знакомиться сюда пришла или работать? — орет Стругацкий. — Идет репетиция, ясно это?! Клава?! Не забудь, как зовут тебя в роли, которую ты так плохо делаешь. Марш, время идет, не сажай ритм, ты рубишь своего Сашу, демократка!

На сцене ропот. Стругацкий хлопнул в ладоши.

— Тишина! Соберитесь и не отвлекайте меня всякой ерундой. Начали! Слушайте! Дальше пантомима: на тексте Саши эта Клава падает. Ползком, ползком, как раненая птица, взбирается наверх по ступеням и, когда Саша упадет на колени, она оказывается у его ног, распластавшись, уткнулась лицом ему в ботинки и замерла. В это время все, кто на сцене, смотрят на них и делают так! — Он воспроизводит движения, похожие на рубку полена топором. — Эффект будет поразительный. Начали. Падай, Клава, падай!

Клаве трудно упасть, ее смущает короткая юбчонка. Она оправляет ее.

— Ну что ты там отряхиваешься, что ты деликатничаешь?! Делай! Р-раз… Ползи!

Клава ползет.

— Растолстела на Ксюшиных харчах, зада не повернешь. Левый, текст!

Клава ползет.

— Жмись к ступеням! Плотней, плотней, расхляба!

Клава ползет, юбчонка задралась, Стругацкий осевшим голосом диктует:

— Ногу! Ногу в сторону, руку вперед. Взмахни другой рукой, тянись ею, тянись, пытайся достать невидимое. Перестань одергиваться! Это противно! Подползай, еще, еще! И лицом ему в ноги! Не поднимай зада, развернись! Грудью в пол! Саша — текст!.. Хорошо! Все остальные на мизансцену. Живо! Делай. Рраз! Пауза! Замерли! Замерли, черт подери! Не дышать! Так. Все повторить еще раз.

Рогов виновато, словно присутствовал при воровстве и не поймал — не хватило мужества — вора за руку, вышел из зала.

Федор Илларионович Борисоглебский прилетел без оповещения. С аэродрома привезли его на попутке в гостиницу. Не распаковываясь, он сел за телефон. Служба связи была чертовски занята, и его полчаса не могли соединить ни с Валдаевым, ни с Роговым: занято, занято, занято.

Федор Илларионович дозвонился до Бурова, рычал в трубку, пуша телефонистов:

— Я, черт возьми, без ног скорее добрался до Крутогорска, чем дозвонился до тебя. Дай ты этим девчонкам по мозгам — с-спят, лежебоки: але, але, а толку чуть.

Видимо, Буров дал девчонкам по мозгам, потому что Виктор Иванович Валдаев тут же явился. Перед заведующим труппой, средь номера, стоял человек-махина на протезах. Лет ему примерно сорок пять — сорок семь. Он в грубой, верблюжьей шерсти фуфайке, гривастый, бородатый; над маленькими по-юношески живыми глазами примостились пушистыми мышатами брови. Спрятанные за этими мышатами глаза не мигали, не двигались, но притягивали магнетически и не позволяли от себя оторваться. За густой бородкой и порыжевшими от табачного дыма усами лицо совершенно скрылось, виднелись только мясистый нос и большие добрые губы.

От голоса его в номере было тесно. Его «р» гремело барабанной дробью, а «с» похоже было на свист пара, выпускаемого из паровозного котла.

Сила голоса вполне соответствовала его комплекции, отсутствие ног казалось неправдой, выдумкой.

Валдаев в первое мгновение оробел, он почему-то приготовился встретить немощного инвалида в кресле-коляске, а тут стоит перед ним гигант и рокочет на всю гостиницу:

— Здрравствуй, сстоличник! Не сердись, что на «ты»: ррано или поздно, весе рравно на бррудерршафт придется выпить. Ссадись, друг, ррассказывай. Ссадись на кровать, я с этого сстула чуть не упал, ломучий он и тррескучий. Х-ха! Какое слово вывернулось, трескучими только мор-розы бывают, а тут — стул! Х-ха!