Борис Попов - Без четвертой стены

Они приближались к озеру. Трава становилась выше, сочнее, небо светлело, и пала роса. По камышам прошелестел ветер. Взлетела стая уток и угольником потянула через озеро.

Красновидов спросил:

— Ксюша, вы видели макеты «Разведчицы»?

— А разве есть уже макеты? — удивилась она.

— Есть. Приедем в Крутогорск, покажу. Сам смастерил. По памяти. Так, как было. Интерьер первого действия — хата изнутри. Из нее меня увезли к партизанам. Полумертвого. Но запомнилось все. Даже портрет на стене, старик с девочкой в матроске, стеганое одеяло на печке. На макете одеяльце в размер игральной карты. Красные, синие, желтые лоскутки. Лежанка, кочерга, на столе керосиновая лампа под закопченным стеклом — так делалось для маскировки. Строил макет и десятки раз, Ксюша, сыграл в нем первый акт. Один за всех. И за вас. На макете вы были малю-усенькая, с оловянного солдатика. И я, то есть Кучеров. Слышал выстрелы, голоса немцев. Чувствовал боль.

— А страх? — спросила Ксюша.

— Страха не было. Скорее бессилие. Хотелось застрелиться. Я не верил женщине, был уверен, что она не из наших: слишком свободно говорила по-немецки. И задавала вопросы. Такие только на суде задают. Искра была тогда как потревоженная клушка: злая, агрессивная. Озиралась на дверь, подбегала к окну и подглядывала сквозь задернутую занавеску на улицу. Мне казалось, что она боялась присутствия в хате советского лейтенанта и ей хотелось поскорее сдать меня кому следует. Если мне не изменяет зрительная память, Вера Тимофеевна внешне очень похожа на вас, Ксюша. Когда я впервые вас увидел, мне показалось, что это она. Нос, губы, глаза, рост. Даже цвет волос. По характеру она другая. Воспитана все скрывать, в первую очередь эмоции, и ничего не бояться. Она играла с жизнью. Вам надо жизнь сыграть. Тут разница. Надо поймать профессионализм разведчика. Надеюсь, что Вера Тимофеевна нам поможет. И я, если нужно, поделюсь с вами опытом фронтового разведчика. Но обо всем этом потом. Пока читайте роль.

— А я уже ч-читала, — заикнулась она.

Красновидов вопросительно посмотрел на нее.

— В Крутогорске.

— Ах, вот оно что! Тогда вам известно, что в пьесе между первой и второй частью проходит большой срок, приблизительно в пятнадцать лет. Сначала Искра — молодая разведчица, к финалу — уставшая, пожилая женщина. Вам своего молодого возраста не скрыть. Есть идея: роль поделить. Вот только с кем?

Не раздумывая, Ксюша назвала Ермолину.

— О-о, это была бы радость, — уныло молвил он. — Но пойдет ли?

А Ксюша не унывала:

— Зажечь, убедить! Лидии Николаевне сейчас, как никогда, не терпится играть, играть, чтобы завить горе веревочкой.

Красновидов ободрился.

— Попробуем-ка мы ей, Ксюша, написать. А?

— Обязательно написать. Чего уж заманчивей: актриса приглашается на роль. Да никогда она не откажется, я уверена. Смотрите, смотрите, какая прелесть! — неожиданно воскликнула Ксюша.

С середины озера вертикальной стеной взлетали, нет, возносились к небу черные лебеди. Распластанно и, казалось, без взмахов, с клекотом и шипением, видимо вспугнутые приближением людей, лебеди поднимались все выше: их длинные гибкие шеи были предельно выпрямлены и напряжены; оттянутые назад ноги трепетно подергивались, будто стряхивали капли воды и чешуйки ряски.

На багряном фоне солнца и розовеющего горизонта черные силуэты птиц выглядели сказочно красиво. И двое на берегу, притихнув, завороженно смотрели на тающую в вышине стаю.

— Это нам подарок за бессонную ночь, — прошептал Олег Борисович, взглянув на Ксюшу.

Она не отвечала, только чуть сильнее сжала его руку выше локтя.

Солнце всходило.

В степи восходы звонкие.

Это краски звучат!

Апельсиново-оранжевая мажорна, громогласна, как литавры; ей по-боевому, бравурно вторит червонно-золотой оттенок тромбонов; лучезарно сверкает колоратурное серебро томпаковых труб.

Пробуждаясь от музыки красок, начинает неописуемо бойкую жизнь степная фауна: стрекот, пощелк, посвист; флейты и зулейки, свирели и кастаньеты слышатся в щебете птиц, вспорхнувших под небеса.

А в небесах светло и прозрачно разливается уже бирюза скрипок, фисташковые, чуть минорные, тона альтов, жгучая, насыщенная любовью и изменой, охра валторн, малиновый звон удалых разноголосых колокольцев.

Солнце встает!

И начинается пора превращений.

Мертвое оживает, живое растет, полнится силой и бодростью.

Солнце в степи — властелин плодородия. Встало оно, и потянулись изумрудные ростки жизни навстречу жаркому дню.

Быстрое движение солнца.

Вот уже изжелта-зеленоватая медь геликонов твердо чеканит поступь пришедшего дня.

Жарок день в степи трудом неустанным;

все торопится, в буйном ритме

успеть родиться, окрепнуть,

набраться сил.

Симфония скоро умолкнет, а солнце взберется в зенит,

краски сотрутся, звучание их побледнеет,

птицы утихнут в своем щебетанье,

и колокольцы замрут в поднебесье.

Только творец-Человек, он не утратит песни труда своего; от горизонта до горизонта будет она звать, и звучать, и поднимать на доблесть, на подвиг, на самое светлое чудо — жизнь без конца и начала.

Кинотеатр «Сибирь», отстроенный год назад, до сих пор стоял законсервированный. Дразнил крутогорцев красивым фасадом, огромный, заброшенный и нелюдимый. Промерзшие за зиму стены отсыревали, внутренняя покраска-поклейка отскакивала, слоями обвисала, обнажая влажную штукатурку; лопнувшие от морозов отопительные трубы выплеснули на свежий буковый паркет ржавую воду, и она разрисовала его удручающими узорами и потеками. Некогда кому-то, видимо, руку приложить.

Пока суд да дело, Рогов захватил кинотеатр. Исправили отопление, отциклевали паркет, мангалами сушили стены, подкрасили, побелили.

Крутогорские комсомольцы, скомплектовавшись в две смены, старательно, без нытья привели отсыревшее нутро здания в подобающий вид. Студийцы натирали полы, мыли окна и двери. На сцене установили дежурный свет, повесили кулисы, падуги, задник. Одели сцену как могли. Рогов перенес репетиции «Своих людей» и «Платона Кречета» в просторные апартаменты кинотеатра. Петру Андреевичу во что бы то ни стало хотелось основные работы по ремонту театра довести до конца к приезду Красновидова и его группы.

Осунулся Петр Андреевич, противная одышка мешала взбираться по лестницам. Шестьдесят пять лет никуда не уберешь. Вспыльчивым стал, раздражительным. Задавался вопросом: что с ним? Что выбивает его из равновесия? Краски-замазки? Финансы? Физическая усталость? Да нет, это все образуется, наладится. Актерская косточка его болела; не переставая, думал о спектаклях, которыми надо будет открывать новый театр. Ремонтные недоделки простятся, зритель их может и не заметить. Но обязательно заметит, если ему покажут не готовый спектакль. «Платон Кречет». Вот что не давало ему покоя. Там же его подопечные, студийцы.