Борис Попов - Без четвертой стены

— У-у куда хватил. Во-первых, Шинкарева теперь твоя, черт ты эдакий, во-вторых… — и тут он рассмеялся, как-то неестественно, но очень смешно закрутил руками, — во-вторых, мы, значит, квиты. — Конфиденциально, лукаво прищурив глаз, шепнул: — Счастливчик. Богач. Вот уж поистине ревную. Все хорошо?

Красновидов смолчал.

— Ну и дай вам бог. Такое в жизни не часто найдешь. Здоровье как?

— Богатырское, — бодрясь, ответил Красновидов.

— А позвоночник?

— Позвоночник — это ранение, Егор Егорович, наследство на всю жизнь.

— Болит?

— Не скрою.

— Так подремонтируйся.

— Хм. Тут не ремонтировать — менять надо. А новые позвоночники в Тюмень пока еще не завезли… У меня, Егор Егорович, панацея — лоскут солдатской шинели. Обернусь в него, похожу с недельку — легчает.

— Не шути. По здешнему климату, надо быть к здоровью повнимательней. Мы ведь существа тепличные, чуть что — за микстурой.

— Не надо клепать на здешний климат. По-моему, здоровей его едва ль отыщешь.

— Ну, хорошо, с тобой ведь не поспоришь.

А Красновидову впрямь что-то все чаще становилось от боли невмоготу. На репетиции «Маскарада» ему пришлось извиниться, прервать сцену и отбыть домой. Ксюша встревожилась, побежала за врачом. Узнав, что Изюмов занимался спортивным массажем, она попросила Романа найти время и растирать Олегу спину.

Роман массировал ядрено, разными способами, через неделю-другую полегчало, врач сказал, что двигаться ему не противопоказано, и Красновидов вновь ушел в дела.

Ксюша купила лыжи, теперь они изредка, если Олегу надо было помечтать, сосредоточиться, уходили в лес, бродили на лыжах по тайге. Успокаивающе, миротворно звенел морозный воздух, потрескивал кедрач. Сквозь валежник, укрытый снежными навалами, они пробирались поглубже, там останавливались, слушали тишину; бросив лыжные палки на снег, скрытые от глаз, от всего мира, жарко, упоительно-сладко целовались.

— Ксюша, родна-ая! — кричал Олег. — Я весь переполнен тобой. У меня два сердца, два солнца, две жизни и море по колено.

Стоило обронить словечко о пьесе, о роли, и он, забывшись, принимался брать на голос монологи Арбенина:

И уже на слышал он, как шуршали над головами кроны пихты, не видел белку с мохнатым хвостом, резко скакнувшую с ветки на ветку. Мороз не щипал, и стоял он, Арбенин, не на лыжах, а в кабинете на мягком ковре. Горел камин, коричневатый свет чуть освещал его напряженно-взволнованное лицо. Красновидов до того увлекался, что Ксюша, словами Нины, обращалась к нему:

— «Не подходи… о, как ты страшен!» — И это получалось так искренне и правдоподобно, что Олег, в тон ей, продолжал с такою же искренностью:

— «Неужели? Я страшен? Нет, ты шутишь, я смешон!»

А вечер сгущал уже таежные сумерки. Ксюша целовала его:

— Олег, милый, уже стемнело. Ты посмотри! Мы не найдем обратно дороги.

— «…Любовник пламенный, игрушка маскарада…»

— Все, все! Оставим на завтра, мы спугнем медведя.

Плутая и падая, запинаясь о ветки, они выбирались из тайги.

У Красновидова со сценарием не получалось. Будь Федор Илларионович Борисоглебский рядом, можно было бы и поспорить и обсудить. Любая мелочь ставила в тупик. Сухие, разрозненные дневниковые зарисовки помогали умозрительно, а душа оставалась холодной, перо не оживало в его руках, образы не формировались. Как ни старался он со всей добросовестностью транспонировать замысел стадионного варианта в трехстенные габариты, спектакль все же неотступно мыслился ему в широких масштабах арены под открытым небом. Расчеты экстерьера, мизансцен, как нарочно, не помещались на квадратике театральной сцены.

Он бросил сценарий и, пока Борисоглебский в отлучке, решил построить макет сценической конструкции и декораций для арены стадиона. Красновидов уверовал в реальность современного Амфитеатра; сама эпоха, социальный строй, политическая система вызывают к жизни такую архитектонику театрального вместилища, которая позволяла бы направлять средства искусства и на воздействие и на объединение умов и сердец многотысячной массы.

Не находя покоя, разочарованный, Красновидов принялся за макет: четыре никелированных рычага, похожих на руки огромных атлантов, разгибаясь в локтях, плавно и легко поднимут над землей прозрачный плексигласовый квадрат. Сцена стеклянной гладью зависнет над землей, невесомая. Руки атлантов, как символ созидания и могущества труда, распрямятся и застынут в скульптурном величии, держа над собой сцену, декорации и артистов.

Тайком от Ксюши, когда она играла спектакль или уже спала, он уходил в театр, незаметно поднимался на третий этаж, где кончались служебные апартаменты, выше по крутой чугунной лестничке добирался до чердачной двери, отмыкал ее. И вот он в декорационной.

Здесь, кроме художника-декоратора, редко кто бывает. Весь чердак завален рамами, холстами, связками реек, ведрами с краской. Пахнет огнестойким раствором и столярным клеем.

Там, в глубине, у слухового окна, Красновидов отгородил себе фанерными листами угол, установил двухметровой длины стол. В масштабе один к двадцати пяти начал мастерить привидевшуюся ему конструкцию.

Он рвался к цели почти вслепую, всецело подчиняясь фантазии. Лишь поставил себе как закон: ничего лишнего. Пытался рисовать эскизы, они не получались, он рвал один, принимался за второй, третий, пятый, он психовал, готов был рыдать от отчаяния: закон упорной строгости — «ничего лишнего» — ограничивал его на каждом штрихе. То нарушались пропорции, то раздражала безвкусица; здесь не учтена техника безопасности, там переплетение несущих конструкций будет мешать актерам свободно передвигаться. Декоратор, застигший его за эскизами, только плечами пожимал и отходил.

— Никому ни звука! — приказывал Красновидов.

— Ладно.

Как избитый приходил он домой и, не раздеваясь, падал на кровать. А утром садился за сценарий. В ворохе материалов он не находил той главной пружины, которая раскрутит и приведет в движение всю пьесу.

Изучая документы, касающиеся нефтяной проблемы на Тюменщине, он узрел две противодействующие силы; одна из них по каким-то не понятным ему причинам тормозила ускорение разведки. Не укладывалось, почему? А здесь, ему казалось, и может лежать ключ к секрету конфликта в пьесе.

Красновидов позвонил Бурову, тот пригласил его к себе домой. Вечером, когда Ксюша ушла играть спектакль, они встретились. Вне рабочей обстановки Сергей Кузьмич оставался таким же простым, радушным, общительным. Жил он бобылем. Жену похоронил несколько лет назад и теперь воспитывал двух ребят сам.