Борис Попов - Без четвертой стены

Красновидов выпалил свой монолог на одном дыхании, сердито и взволнованно. Он будто продолжал конфликтовать с автором рецензии, беспардонно исказившим прогнозы дальнейшего бытия «Арены». Отдышался и, понизив тон, закончил:

— Вот мой ответ на ваш вопрос.

Поход их был тяжким.

Шестерка путешественников на одном месте долго не засиживалась и, если нечем ехать, шла пешком. Десять, пятнадцать километров сквозь таежный лес но компасу и карте. Борисоглебский чутьем выискивал кратчайший путь, знал он те места. Выше всех представлений, как этот феномен воли и выдержки неутомимо топал на своих протезах по лесным чащобам, в снегу форсировал овраги и буерачины. От профиля к профилю.

Бывало, и заблудятся. Тогда выручали лесники-следопыты, прямехонько выводили к поселку либо на буровой куст.

Упакованные в вещмешке смены теплого белья не залежались. Все, что могло обогреть, было надето на себя.

Студийки оказались героическими девицами, фронтовыми санитарками прозвали их. Ни слез, ни хныканья. Простудившегося художника отпаривали горчичниками, поили кипятком со спиртом, пичкали медикаментами. Выходили.

Готовили на кострах еду. И пели песни. Для поддержания духа. На базах отыскивали закутки в маломальски просторных помещениях, готовили сцену, подтапливали печи и варили чай. И ребята не могли допустить при них послабления, держались не менее стойко.

Борисоглебский, отшагавший день-деньской, с ходу, в тулупе, с тростью в руках, не снимая ушанки, выходил на народ и увлекал — за уши не оттянешь. Говорил, словно с кровью выхлестывал каждое слово; бились слова о стены тесной комнатухи балка, ворошили душу; рассказывал, читал отрывки из своих книг, импровизировал на ходу эссе о людях, с которыми вчера еще делил досуг, еду или топчан на ночлеге.

Студиец Александр Бушуев, неутомимый, выносливый, под стать Федору Илларионовичу, давал со своими партнерами-студийцами концерт.

Потом сидели в кругу зрителей, знакомились, расспрашивали, рассказывали, эти — о себе, те — о своем.

— А тут недавно случай был.

Посреди балка встал молодой бородач с обмороженным носом, остроскулый, в штормовочке поверх толстой рыжей фуфайки. В балке шумели, он рявкнул:

— Тихо, дайте расскажу.

Стихло.

— Случай, говорю, недавно был на седьмой. Опускали обсадные трубы — и вдруг выброс, целый фонтан. Скважина гудит, сипит, как паровозная труба.

— Сам видел или кто рассказал? — спросил кто-то с места подначливо.

— Мы на дневке у них стояли, — бросил бородач, — однако тебя там что-то не приметили, понял? И больше, паря, не перебивай, а то стукну. Сипит, говорю, скважина, вода бьет, метаном разит, не подойдешь. И мороз за тридцать, все кругом леденеет. Пар, шум, колготня. Фокин там был, бурильщик. Партгруппорг у них. Кричит: или ликвидируем фонтан, или хана нашему труду. Кто боится, не лезь, кто хочет, айда. И под струю, к устью. И получилось так, что мы-то ротозеи. А тут наш бульдозерист Копылов Сережа — за Фокиным. Тот у расчистки устья, этот, Копылов-то, у буровой молотом как ахнет. Фонтан на них сверху, а они вкалывают. Ну и все… И мы за ними… Однако остановили.

— Долго возились? — вякнул тот, с места.

Бородач осклабился, вытянув шею, срезал:

— Тебя, пижона, не было, а то бы до сих пор валандались.

В поселке под счастливым номером тринадцать в день появления там артистов был праздник по случаю выброса нефти из двух скважин. Буровики явились с куста пьяные от счастья, умытые нефтью, в лоснящихся задубевших (стояли под фонтаном) робах.

Во время своего выступления Борисоглебский поздравил их всех с победой и предложил из номера 13 переименовать поселок в Нефтеград.

На Крутогорский аэродром они спустились на вертолете. Вывалились из кабины, убитые усталостью. Куцый автобус, привезший смену буровиков для отправки на вахту, довез их до дома.

Федор Илларионович уже на следующий после прилета день засел с Красновидовым в кабинете разбирать материал. Целый баул фото, магнитофонных лент, блокнотов, дневники начбуров, геологов (взял с возвратом), графики бурения, списки передовиков и рационализаторов. Вызвали художника. Тот, больной, выложил им ворох рисунков, эскизов, портретов.

И закипела работа над сценарием. Теперь уже сообща.

В эти дни Лежнев объявил артистическую подготовку перед премьерой «Оленьих троп». Трехдневный творческий покой артистам-участникам. Лежнев волновался, но волнения своего не выказывал. Полководцем ходил по цехам, по сцене, въедливо опрашивал начальников подразделений. В рассуждения не вступал. Голоса не повышал. Его понимали по взгляду, по жесту, легкому намеку.

Когда Красновидов ощущал, что время слишком быстро бежит, он становился неспокойным. Неудержимо проносящиеся дни вносили в его творческий ритм дополнительную нервозность. Он чувствовал, как его что-то искусственно подталкивало.

Как незаметно минул год! Можно уже подводить кое-какие итоги: поставлено три спектакля, еще два в заделе — «Первопроходцы» и «Маскарад», создана студия и хорошо себя оправдывает. Сколочен надежный, творчески одержимый коллектив. Целина, шефские встречи с производственниками, экспедиция к геологам, на буровые — это уже общественное лицо театра. Стабилизируется финансовое положение.

Возвращаясь назад, Олег Борисович размышлял: какие же все-таки побудительные причины, так, в общем-то, дерзновенно толкнувшие его бросить родной город, сагитировать людей и заложить новый театр, имея во всех отношениях нуль. Да еще и при его слабых организаторских способностях. Так что же? Горечь поражения не давала ему покоя и он решил не сдаваться? Едва ли.

Он помнит, как еще в больнице, узнав о решении расформировать Драматический театр, сам же сказал: строго, но справедливо. Одно, правда, ему тогда показалось: суровый приговор ударил слишком уж неравномерно. Руководство театра отделалось взысканием и устроилось на новых должностях, а актеры? Они взысканий не получили, но вся тяжесть позора легла на них. Так что же? Пожар? Он подействовал сокрушающе, но не побудительно. Возможно, все в комплексе?..

И тут его мысли скакнули на двенадцать-тринадцать лет назад, в войну, когда время не так быстро летело, как сейчас, день казался вечностью, жизнь измерялась часами, минутами и обдумывать жизнь свою приходилось, когда выжить-то не было шансов вообще.

Сидя в залитом водой окопе под орудийным обстрелом, машинально жуя вывалянный в махорке размякший сухарь, он думал: «Пересмотри самого себя, годишься ли на что-нибудь высокое, нужное? Прежде чем заниматься искусством, проверь, какой ты человек, наметь себе программу жизни».

Снаряд угодил в траншею. Жидкой грязью, комьями земли ударило в лицо, захлестнуло смрадом взрывной волны, и он перестал слышать вопли раненых.