Борис Попов - Без четвертой стены

— Ты мой незрячий, мой король самоедов.

Сняла пальцы и уставилась ему в глаза.

— Ты отдаешь мне все свое время и еще тебе мало?

— Ксюшка, ты лукавишь.

— Нет!

Теперь она была строгой. Отодвинулась и привстала.

— Ты репетировал «Искру» и уделял все свое время мне. Ездил по целине и был все время со мной. Ты пишешь сценарий и отдаешь всего себя мне, придумал роль врача для меня, репетируешь со мной. Ты Арбенин, я Нина, и мы неразлучно вместе. Мученик мой дорогой, ты уделяешь мне все свое время, жизнь свою отдаешь, и я в этой жизни живу.

Красновидов тяжело дышал, не находил слов, чтобы выразить, чем он сейчас переполнен. Невпопад пробурчал:

— Да-а, мы так давно не ходили в кино.

И Ксюша опять залилась колокольчиком.

— Подумаешь, невидаль! Зато мы каждый день ходим с тобой в театр, ты понимаешь это? В те-а-атр. Что может быть прекрасней? Ну? Успокоился?

Как мало иногда человеку надо, чтобы почувствовать себя вполне счастливым.

— Ты как мамка. Приголубила, слезки прошли.

Он подумал, подумал и рывком встал на ноги.

— Хочешь, открою тайну?

— Очень.

— Одевайся!

Они вышли на улицу. Он вел ее к театру. Ксюшу распирало любопытство, но она ни о чем не расспрашивала. Красновидов опять говорил о сценарии, о репетициях, о театре вообще, он будто и не знал другой темы, любая тема, какую бы он ни затронул, обязательно сопрягалась с театром. Он, как пчела, нес в свой улей взятки со всех цветов.

— И чего бы мне больше всего хотелось? Чтобы люди, отдавшись театру, не грешили перед ним, не поганили бы его пошлостью, бесстрастием, не безобразили бы его лохмотьями штампов…

Он посмотрел на ее профиль, вздохнул.

— А еще хочу знаешь чего? Чтобы все актрисы, во всех театрах были бы такие, как ты. Сияющие внутренним светом, приводящие в трепет одним взглядом, поворотом головы, движением пальца.

И он ущипнул ее за палец.

— А еще хочу, чтобы на земле установили День Мельпомены. Допустим, среду. Или пятницу. И все люди, все, все — и старики, и дети, и академики, и летчики — шли бы в этот день в театр. Как на причастие.

— А в остальные?

— В остальные по усмотрению. А теперь слушай. Мы сейчас придем, и ты увидишь. Что увидишь, то увидишь, а я пока расскажу такое, чего ты не увидишь. Представь: Верона. Арена. Построена полторы тысячи лет назад. Даже раньше. Тридцать семь рядов амфитеатра из белого тесаного камня. Над ареной бесконечное итальянское небо. Оно теплое. И луна. Тоже теплая, розовая. У кассы очередь. Туристы, туристы со всех концов света. И я среди них. К билету, к каждому, в придачу — подушечка, чтобы не подцепить радикулит, и свеча. Зритель проходит мрачными сводами под амфитеатром к арене, поднимается по высоким ступеням, садится на свое место и ждет. Как все. А всех тридцать тысяч. Сегодня идет «Аида». Третий колокол, вспыхивают два, всего лишь два, прожектора-пушки, направленные на арену. И в это время все тридцать тысяч зажигают свечи. Представляешь? Феерическая красота. Оркестр играет увертюру, выходят артисты, и начинается спектакль. Без микрофонов! Муха пролетит — услышишь. Акустика, как в Малом театре, и говорить и петь — одно удовольствие, а играть тем паче. На фальшь, на плохую игру реагируют в тридцать тысяч глоток, на отменное исполнение — тоже в тридцать. Цепная реакция. Вот что есть настоящий театр.

И они подошли к театру. Красновидов кивнул на здание «Арены».

— А это не настоящий.

— Не кощунствуй, — сказала Ксюша, — ты сам говорил, что играть можно в сарае, только хорошо.

— Да, Ксюша, да. И я не оговорился, но это лишь одна сторона: тогда шел разговор о той или иной театральной к о р о б к е. Здесь существенная разница. В годы первой пятилетки мы кричали «ура» трактору, а теперь равнодушно взираем на четырехмоторные самолеты, а метрополитен воспринимаем как насущную необходимость. Насущная необходимость требует и переустройства театральной технологии. Уяснила?

— Почти.

— Теперь заходи.

Он открыл служебную дверь театра.

— Зачем? Так поздно, там никого нет.

— И хорошо. Пошли.

Три марша до верхнего этажа, потом по звонким ступенькам чугунной лестнички. Красновидов отомкнул ключом дверь и, держа Ксюшу за руку, повел ее по чердаку декорационной, ощупью нашел фанерную клетушку.

— Теперь сосредоточься. Я покажу, чем занимался несколько недель подряд втайне даже от тебя.

Он нащупал выключатель, зажег свет…

Схватившись за поясницу, медленно, на гуттаперчевых ногах, двинулся к стене и сполз по ней на пол. Ксюша, вскрикнув, бросилась к нему:

— Что с тобой?

…На стол, где из тысячи мельчайших деталей был построен макет стадиона с конструкцией сценической площадки, упал тяжелый декорационный щит. И раздавил макет. Кусочки трибун, посеребренный рычаг-рука, часть установочной арматуры, склеенной из окрашенных сажей спичек, валялись на полу.

— Погибло дело, — невнятно сказал Красновидов. — Тебе не повезло, Ксюша, это видел только я один.

Ксюшу сокрушало его горе, ей было невыносимо больно за Олега. В безысходности она повторяла только:

— Ты склеишь, ты склеишь…

Красновидов безвольно качал головой.

— Мечту не склеишь, Ксюша… Я не подмастерье. Мечта — вдохновенье. Попробуй склей его.

Они сидели за столом друг против друга, заканчивали сценарий. Красновидов правил, проверял, как текст ложится на исполнителей, Борисоглебский писал. Размашисто, неразборчиво, крупным почерком. Скакал от сцены к сцене, от темы к теме и, порой казалось, запутывался совершенно, не зная, где начало, где конец.

Работал он с частыми перерывами, отвлекался, переходил на посторонние житейские разговоры, потом вдруг, словно с цени срывался, с жаром набрасывался на рукопись.

Сетовал на свое писательство:

— Почему всегда так тррудно? Каждый раз ссадишься за новую вещь — и как дошколенок. Белый лист страшит, рручка трясется, в душе сумятица, и ты ссовершенно ничего не умеешь. Вещь рождается без кожи, ничем не защищенная, всяк ее может рраздолбать, поставить под вопрос, а то и просто стереть в порошок.

Он задыхался от возбуждения, в горле у него клокотало, как у заядлого курильщика, он прокашливался.

— У нас ведь, друг, в Сибири аналогичная история. Покуда мы ррыскали в поисках газа, ссверлили без устали земную твердь, держались исключительно на вере, на интуиции. Нас вместо поддержки костыляли со всех сторон: хватит пускать мыльные пузыри, рразбазаривать миллионы — второго Баку не откроете. Песню сложили, черрти, про буровиков:

А?! Вот ведь, дьяволы, что поют. Теперь и с нефтью то же самое. Зудят, злопыхают, матерят. А она есть, нефть-то, уже есть! Дело за тоннажем, за промышленным количеством. Будет! И тогда эти же зудилы-матерщинники начнут поливать нас не матом, а елеем с патокой: да здравствует, урра, даешь второй Баку. Вот ведь как, Олег. Так что трудись и верь, со мной не пропадешь.