Борис Попов - Без четвертой стены

— Вполне закономерно, — угрюмо, точно самому себе, обронил Валдаев.

— Ты в уме, Виктор Иванович? Ермолина затряслась от возмущения.

— Напакостил здесь, пошел туда — и скатертью ему дорожка?

Лежнев буркнул:

— В доме повешенного не говорят о веревке.

Красновидов приказал начать второе действие и не отвлекаться.

Генеральные шли без зрителей. Дирекция театра разрешила присутствовать представителям горкома партии, аппарату отдела культуры и Управления культуры из области. Несколько человек из «Главгеологии» и «Главнефтегаза».

Корреспондентам, фотографам, театральным рецензентам, намеревавшимся заготовить для печати хотя бы «болванки» будущих статей, доступ на генеральную был воспрещен. Этих Федор Илларионович Борисоглебский взял на себя: нечего, дескать, предвосхищать события. Спектакль основную проверку проходит на публике, с него рождается первое его дыхание. Вот, мол, и приходите, милости просим.

Борисоглебский разослал афиши со своими автографами в поселки и таежные закутки, где побывала экспедиция. В знак памяти. Ну и, быть может, кто-нибудь расстарается, выберется на денек в Крутогорск.

После пятой генеральной Красновидов объявил артподготовку.

На последней репетиции Ксюша, отыгравши роль, переоделась, пришла за Красновидовым и почти силком, взяв его под руку, отвела домой.

— Артподготовка, — значит, артподготовка, — строго сказала она дома, снимая с него пыльник и шляпу, — это касается и тебя.

Красновидов с неподдельной грустью сказал:

— Только не меня, милая Ксюша… Каждому свое. Нам, актерам, предстоит начинать, я, режиссер, уже закончил. Все что мог сделал, теперь это ваше.

Он ласково обнял Ксюшу и прижался к ее груди.

— В долгий путь, на радость людям. Играйте каждый раз, как и первый раз…

В эту ночь он совсем не спал. А наутро, как ни силился, подняться не смог. Ксюша побежала за Изюмовым. Роман сделал массаж. Не помогло. От боли в пояснице Красновидова прошибало потом.

— Не надо, — утомленно сказал Олег Борисович, — поверни-ка меня, Роман. На потолок смотреть интересней, чем на подушку… Ксюша, родненькая, сварила бы ты нам кофе для бодрости.

Ксюша вышла.

— Что же это с вами, однако?

Изюмов был встревожен, пристально смотрел ему в глаза.

— Со мной-то?

Красновидов улыбнулся. Изюмов подумал: не скажет правду.

— Со мной, друг мой Роман, старая история. Когда-то один профессор сказал мне: ранение твое, лейтенант, серьезное. Умереть не умрешь, но наследство получил ты на всю жизнь. Не перегружайся, иначе может быть сюрприз.

Он опять улыбнулся.

— Вот, видимо, этот сюрприз мне и преподнесен… перед премьерой… Ладно, Роман, переболит, пройдет. Ты вот что… Если не встану, возьми-ка все на себя. Проверь костюмы для массовки. Там кому-то жали сапоги. Смени. В тесной обуви играть — пытка. Тебе я бы посоветовал не пользоваться капюшоном. Пусть он у тебя остается все время откинутым. Скрываешь лицо, а зрителю надо его видеть. И вообще… Последи. Доверяю. Ты меня понял?

— Так что же, однако, — спросил Изюмов испуганно, — вы не будете на премьере?

— Это не беда. Я ведь, Роман, и на «Разведчице Искре» не был. Только подглядывал. Незаметно, из-за портьеры. Но исполнителям этого знать не надо, слышишь? Ни одна душа в театре не должна знать, что я слег. Учти. Если что, говорить, что я занят, готовлю… это… Арбенина… И чтобы меня не беспокоили. Только после премьеры.

— Премьеру надо перенести, — твердо сказал Роман. — Венчание без попа. Не по обычаю!

— Ни в коем случае! — приказал Красновидов. — Слышишь?

Изюмов кивнул головой, понурился.

— Слышу, — сказала Ксюша, входя с подносом. Она была в слезах. — Слышу вас, Олег, — вдруг перешла на «вы», — мы сделаем все, чтобы премьера была достойна вашего мужества, но я сейчас иду за врачом. Мы примемся лечить вас любыми средствами.

— Хорошо, хорошо.

Он был смущен и недоволен, что Ксюша слышала их разговор.

— Только перед этим мы попьем кофе. И с коньяком. Уговор?

— Не могу вам прекословить, я сейчас сбегаю в магазин.

— Коньяк в шкафу, Ксюша, — Олег Борисович постиг ее уловку, — а в магазине вы врача не найдете.

Врач, чистенький, в отутюженном белом халате, личиком похожий на морского окуня, не осматривая, достал самописку и начал заполнять больничный лист, приговаривая:

— Недельку постельного режима. Вот та-ак. Никаких премьер, вы что?

Извлек из огромного кармана халата блокнот, исписал пять листков.

— А это рецептики. Болеутоляющее и так далее. И банки. Исключительно банки. Сестра забежит, поставит.

Изюмов смотрел на врача, и у него чесались руки вынести этого беленького из квартиры на лестничную площадку. А доктор, складывая блокнот и самописку в карман, приговаривал:

— Вот та-ак. Недельку лежать не двигаясь. Буду заходить. И никаких премьер, — повторил он, вставая.

Красновидов поймал его за руку.

— Доктор, обращаюсь к вашей профессиональной этике: ни звука о моей болезни. Город невелик, сплетня быстрокрыла. Прошу вас. Иначе в субботу я буду на премьере в любом состоянии.

Врач вскинул бровки.

— Как это? Я же вам выписал больничный. Лежите себе.

— Мне больничный не нужен, доктор, — Красновидов говорил раздраженно.

— Не нужен? Как это?

— Так это. Я здоров.

— Здоровы?!

Доктор прищурил глаз.

— Хм. Странно. А зачем же вы…

— Я прошу об одном, — остановил его Красновидов. — Никому ни звука. Вы меня поняли?

Нет, он не понял. Он не понял, зачем это больной потащится на премьеру в таком состоянии. Чудаки эти артисты. Как дети. С капризами. Но просьба сохранить тайну — право больного, и он ее, конечно, сохранит.

Назавтра Ксюша вызвала другого врача.

У касс стояла очередь, билетов в продаже уже не оставалось. Лежали стопки пригласительных, которые разойдутся по рукам перед спектаклем. День был безветренный, теплый. Светило предзакатное солнце. Настроение праздничное, приподнятое. И приятное волнение от нетерпения: скорее бы.

Удивляло, конечно, всех, что Красновидов в дни артподготовки даже не заявился в театр. Рогов посылал за ним Могилевскую, но Ксения Анатольевна, приоткрыв дверь, шепнула: «Он очень занят», и секретарша ушла.

Рогов решил, что делается это ради спокойствия артистов. Всевидящее око худрука дополняет волнение всякими ненужными сомнениями; посмотрел пристрастно — недоумение, беспристрастно — смущение. Пожалуй, правильно, что его нет. «Режиссер умер в актере» — не фраза. Закон. Пусть будет так. И Рогов, прихватив молчаливого нынче, не по обыкновению хмурого Изюмова (волнуется, решил Рогов), пошел с ним осматривать одежду сцены, артистические уборные, где висели — у каждого актера на своем месте — костюмы, лежали у зеркал гримировочные принадлежности. Проверили с помрежем повестки, сигналы.