Борис Попов - Без четвертой стены

Он усаживался за стол и вновь принимался за сценарий. Работали в спорах. Порой гладко и образно написанное вянет и блёкнет, когда попадает в руки актера.

— Язык сцены имеет свои хитрости, — напоминал всякий раз Красновидов. — Актер любит недомолвки. Недосказанное автором — пища для актерского воображения. Намек, ремарка, легкий штрих актеру порой дороже многих самых убедительных слов.

— Не учи ученого.

Злился Борисоглебский. Делал паузу, набычивался, сопя, над столом. И жестоко марал, переписывал диалоги, целые сцены.

— Ну как? — спрашивал.

Красновидов мысленно проигрывал эту сцену, примеривая к исполнителям, говорил не очень убежденно:

— В таком виде, пожалуй, сыграют.

— Сатрап, — бурчал Борисоглебский, — нассильник. «Пожалуй»!

И бывало, принимался переписывать сцену в третий раз.

Действие первой части (спектакль задуман без антракта с одной световой паузой на музыке) проходит на буровой, установленной в районе Ржавого озера на болоте. По всем показателям этот куст — один из самых обнадеживающих. Ждут мощного выхода нефти. Скважина прошла уже отметку «2000 метров». Последние сотни метров проходки. Бригада бурильщиков работает ударными темпами. Напряженно. На карту ставится все. Здесь, у Ржавого озера, должны наконец распечатать кладовую, открыть нефтяное море, которое удивит весь мир… И в такие горячие дни, когда у вахтовых каждый из пяти был на вес золота (замены нет, доступ сюда далек и труден), помбура заныл. «Сорвалась нерва». Скулит, огрызается, всем недоволен. Собрались буровики на минуту в балке. Обсудили. Изгнали. Прибыл вертолет с новой вахтой — только помбура и видели. А буквально через неделю неожиданно одна из скважин выдала на-гора нефть. Огромной мощности фонтан едва успели приспособить в устье.

У авторов возник спор. Красновидов утверждал:

— Не нужна эта сцена с изгнанием помбура. Частность. Не типично.

Борисоглебский доказывал:

— Знаешь ли ты, ссколько сюда приехало за длинным рублем? Знаешь?

— Знаю.

— Нет, не знаешь. Текучесть у нас огромная, дорогой товарищ. Приедут, поноют: этого нет, в тайге не жизнь — каторга. Лучше меньше заработать, но не загибаться… Не частность, Олег, не единичность. Из-за этого срывались целые экспедиции, замораживалось бурение.

Красновидов согласился сцену изгнания оставить.

— Ты знаешь, меня тут брратцы но перу пытали, почему, мол, для театра пишешь, а называешь свой опус сценарием? Чем отличается, мол, он от кинематографического?

— И что же вы ответили? — поинтересовался Красновидов.

— Ответил: тем, что в нем отсутствует все кинематографическое. Сценарий, сказал, пишется для постановщика. Во всех подрробностях, все, что за кадром, то бишь за рамками сцены. Прравильно ответил?

— В общем, да.

Готовые куски сценария приносились на репетицию.

Считка. Разводка. Примерка на мизансцене. Обсуждение. Утвержденное фиксировалось. Все, что вызывало сомнение, возвращалось авторам на доработку.

И когда в середине марта сценарий был готов и распечатан по ролям, у Красновидова вчерне уже сложился весь спектакль: по сквозной, по образам, мизансценически. И все же чуть что — за советом к своему наставнику Лежневу.

— Егор Егорович, нашла коса…

Лежнев без церемоний, как врач, выслушивал, расспрашивал, не менторствуя давал наказы.

— Множество мизансцен, учти, создает нагромождение. Актеры будут чувствовать себя как в тесной комнате у тещи на именинах. Изюмов играет роль героическую?

— Да.

— Мы разучились играть героев. Тем более современных. Совет: освободи его от бытовизма, отними у него эти бесконечные «однако». Трафарет. Пусть не боится открытого темперамента. Ему можно. Шинкаревой как раз не давай играть героиню, хотя именно она это умеет делать хорошо. По роли она врач. Пусть врач будет скромным, незаметным. И операцию на снегу пусть делает со страху, а не как завзятый многоопытный хирург. Боже упаси! Испугалась, что человек умрет, и сделала. А уж судить — герой она или не герой — предоставь зрителю. И еще: поменьше Сусаниных, которые чуть что, так «чу-у-уют пра-авду». И без этого пафос вещи не оскудеет. Давай!

И он наигранно снисходительно, затаив в кривой губе улыбку, гладил Красновидова по затылку.

— Смелого пуля боится, смелого штык не берет. Но если что, приходи. Слышишь?

Репетиции шли параллельно. На студийной сцене Роман Изюмов доводил первый акт, а второй Красновидов репетировал на сцене театра. Валдаеву перед каждой репетицией приходилось ломать голову, как распределить актеров на две точки. Выкраивал отдельные сцены, эпизоды. У подъезда театра постоянно дежурил взятый напрокат автобус, который перевозил артистов из театра в студию и обратно.

Репетиции «Маскарада» не были отменены, но проводились вечерами, когда Шинкарева и Валдаев, он репетировал Казарина, были свободны от спектаклей.

Через неделю Изюмов закончил работу над первой частью, и все хозяйство «Первопроходцев» обосновалось в театре. Осваивали костюмы, обнашивали, истрепывали новенькие рабочие куртки, штормовки, робы, в которые были одеты почти все исполнители.

Красновидов похудел, осунулся, часто хватался за поясницу. Сон почти не приходил, и ночами, чтобы не огорчать Ксюшу, он мучительно, терпеливо, не двигаясь, с закрытыми глазами притворялся спящим. Но Ксюша чувствовала. И огорчалась. И терпеливо молчала. Понимала состояние Олега, знала по себе, как трудно перед премьерой позволять себе роскошь — спать.

…Первый прогон. При ярком свете прожекторов на сцене буровая вышка, ажурная, строгих, технически естественных форм, уходящая ввысь к колосникам. На заднике дремучий таежный массив, наседающий на маленький пятачок опушки, где расположилось хозяйство бригады буровиков. Щемящая сердце музыка, сквозь мотив прорывается шум леса, хлюп падающих капель дождя. У балка стоят люди, среди них Изюмов — начальник буровой, уставший, нервный, простуженный. Идет далеко не мирный разговор: еще одна скважина пробурена впустую, нефти нет, надо свертывать работы. Куда теперь? Среди буровиков разлад, появились нытики. «Начбур, тебе решать…»

Прогон шел трудно. Из-за технических накладок. Они нервировали актеров, мешали сосредоточиться. Красновидов останавливал репетицию, устраняли неполадки и начинали все сызнова. И потому первый прогон длился целых пять часов!

В паузе между действиями Ермолина, возбужденная, подняв руку в перстнях, произнесла:

— Простите, что отвлекаю. Хотите весть?.. Сестра письмо прислала. Бесноватый-то ваш…

— Это кто же бесноватый? — спросил Уфиркин.

— Господи, да Стругацкий, Паша Стругацкий, анафема. Нашел приют под крышей русского драматического театра в Прибалтике. Каков хлыщ? Уж и пьеску выхлопотал, и в план вставлен. Слыхано ли?