Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Стали жить. В пастухи я пошел, а она на ферме работала. Мне все равно, какая работа, я могу любую работу делать. Но с той поры в пастухах и остался.

Вот раз пришла она ко мне на пастьбу перед вечером. Любила она у воды посидеть. Книги читала. А то сядет, бывало, на самом краю и глядит, глядит в реку, тихая сама… Вот и случай. Подъехала машина к берегу, и двое выходят — он, а с ним какая-то молоденькая. Разделась она, купаться кинулась, смеется, водой брызгает, бегает по песку. Он что-то с машиной повозился, а она в луга побежала — рвать цветы. Приходит с букетом и улыбается. Вот я хозяина и спрашиваю: «Куда путь держите?» — «Далеко, — отвечает, — на море».

Собрались они и поехали. А моя Дуня глядит вслед. «Счастливая, — говорит, — какая счастливая».

Спать мы легли поздно в тот раз. Поздно, а она не спит. «Почему я не такая, почему я не могу такой быть? Почему, Ваня?» Вот что ты ей скажешь? «Я тоже хочу к морю. А вот умру и не увижу, ничего так и не увижу. Почему, Ваня?»

«Другие, — говорю, — и этого не видят, что мы с тобой видим».

Как заплачет.

«Потому, — говорит, — что глупый ты у меня, дурачок».

Произносит эти слова, плачет и целует меня.

«Ничего ты не добился, ни к чему не стремился».

«Есть и от моей работы польза, — отвечаю. — Разживемся — и к морю поедем».

«Стыдно мне с тобой среди умных людей показаться. То да се — других слов ты не знаешь».

«Я на войне привык молчать, больше задумывался, как чуял: через все бои пройду, а заслужу твое оскорбление».

Стала на нее потом тоска какая-то находить. Жизни не видит, а все что-то гадает, чего нет и быть не может.

Феде уже в ту пору три годика было. Простить я ей не могу: его не пожалела. Кинулась она из дому зимой. Угорела, что ль?.. Жду — нет. Думаю, по морозу-то не находишь — в одной кофточке выбежала. У соседей сидит, так и решил. А тревожно. Оделся я, вышел. А она на крыльце стоит. Схватил ее — да в избу.

«Что ж ты делаешь над собой?»

«Ваня, — говорит, — не люблю я тебя. Любила бы — так и не металась бы. Не люблю… Прости. Что хочешь делай, только терплю я с тобой нашу жизнь».

Вот как бывает.

Федя подбежал со стрекозой. Показал отцу, какая она красивая — изумрудная, с бирюзовым отливом. Держал он ее за брюшко, стрекоза шуршала крыльями.

— Пущу ее, папаня. — И он пустил ее, был рад, что и стрекоза так рада, что вернули ей жизнь и волю.

— А вон там еще красивше летают, — показал Иваша в осоку.

Федя побежал туда.

— Его не пожалела. Темная, темная… На другой день заболела, — продолжал Иваша. — В груди боль, и в голове больно. В больницу отвез. Два дня не отходил и клюквенным соком из рук поил, и чистой водой, как просила: «Чистой воды дай мне, Ваня».

А самой все хуже и хуже.

Врачи говорят:

«Есть такое лекарство, да только достать его трудно».

«Достану».

Написали мне рецепт.

Поехал я в Москву. До станции ночью добрался. Поезд у нас раз в сутки. Не сажают — мест нет. Даже и дверь не открывают. Что делать? Забрался между вагонами — да на крышу. Тронулись. Мороз, ветер. Закоченел.

Подъехали к Вязьме. Огни кругом. Слезть хочу, а не могу: замерз. С помощью лестницы меня сняли. В милицию ведут. Говорю милиционеру: «Браток, — говорю, — жена помирает, лекарство надо, за лекарством еду».

Рецепт я ему показал. Он меня, душа добрая, и устроил в вагон.

Достал я в Москве лекарство. Помогли.

Приехал назад, на свою станцию. Не помню, как уж я двадцать верст прошел. В больнице дверь открываю — сразу к врачам.

«Достал», — говорю.

Провели меня в конец коридора. Кровать там, и она лежит с головой накрыта…

Иваша свернул с тропки, сбивчиво прошел несколько шагов и остановился.

Федя глядел на отца.

— Пойдем, папаня.

Лощин подхватил малыша, еще выше вскинул.

— Расти большой, браток!

Федя — словно на крыльях летел — вскрикнул от радости. Никто не поднимал его так высоко: сильный дядя, хороший.

Федя не отставал теперь от отца и Лощина; то вперед забежит, то позади идет, и Лощину было хорошо, что маленькое, такое светлое и трепетное, рядом.

— Я погубил ее, я. Обманул ее надежды. Нельзя было мне равняться с ней. Наша баба на песке проживет, на болоте не пропадет, но жить без души никогда не приспособится. Мучила себя, места не находила. Мне бы расстаться с ней, затихнуть в своем ничтожестве, а я-то бессовестно надеялся: обойдется. Вот и ничтожество, мои мысли ничтожные. Ты думаешь, море ей было нужно, достижения? Это так, мою бесполезность для нее окольно подчеркивала.

— Зачем ты себя унижаешь?

— Не утешай и не жалей меня. Доброту свою зря не трать. Она потратила. Я теперь и капли ни от кого не возьму, не из гордости, а что хорошее без пользы погублю.

— Ты добрый, Иваша. Найдет доброта доброту. Непременно найдет.

— Пусть его найдет, — кивнул он на сына. — Отняла мамка радость.

— Ты последнее отнимаешь.

Иваша остановился на берегу.

— Здесь ее расстреляли.

Лощин понял: расстреляли первую Ивашину жену.

Яверь в низинке просекали порывы ветра, взметались, словно умоляя не разлучать, обнимались листья.

Уходили все дальше и дальше по берегу. Не проглянет ли где в реке белый камень?

Тропинка огибала ольховый остров, заболоченный от родников, которым не было стока, и они глохли, ржавели, как глохнет все живое, даже мысль, не омываемая течением жизни. Холодом тянуло оттуда и гнилью, бродившей с бульканьем взрывавшихся пузырей. За островом другой берег, там лес, под тень его уходила река — вливала туда с водой клубы голубого света.

Назад шли по высокому луговому раздолу, чуть стороной от реки. Блестели на воде зеленоватые блики листьев кувшинок с лопнувшими кубышками желто-влажных цветов. Резко и чисто отражался в реке берег с травой и цветами — розовыми, белыми, красными.

Перед низинкой — место расстрела, заросшее яверем, — Лощин остановился, долго вглядывался в реку, в затуманенную глубь с черными тенями водорослей, которые неслись в быстрине — в глубинной струе, — метались и бились, казалось, билось там что-то живое.

— Ты, Иваша, говорил, жену с дочкой расстреляли.

— Не нашли дочку. Грудная была. Видно, река ее схоронила.

— Ты иди. Я пока тут побуду, — сказал Лощин и потом так жалел, что не пошел с Ивашей.

Вечером Лощин ждал Катю за клубом.

«Приходите, — сказала она. — Разговор с вами будет».

Какой разговор?

В клубе стрекотал киноаппарат, слышались крики и выстрелы.

Под берегом булькала струя, и это тихое бульканье было звуком вечного течения, на струе дрожали камыши с шорохом засыпающих стрекоз. Звезда мерцала, и не она ли отражалась в реке, не могла остановиться, как будто неслась на быстринке, оставляя зеленый, тоньше иглы, ясный след.

Сверху посыпались камешки… Катя идет… Нет… Кто это?.. Сбежала по обрывистой тропинке Дарья.