Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Долго не могли уснуть.

Зарухин про ящик думал, что лежит где-то под травой, в корнях, заржавевший. «Трава на том месте должна быть гуще и ярче от железа… На берегу или в поле зарыл? — хотел спросить, но промолчал. — А ведь искал сегодня. Врешь, искал. Где-то там искал. Где же зарыл?»

— А ты кто? — спросил Лощин.

Так вдруг спросил, что Зарухину показалось, будто он уже заснул и вдруг кто-то толкнул его.

— Биолог.

— Биолог? Интересно.

— Да. Любопытное кое-что есть.

— Я слышал, что в хороших условиях человек может прожить до трехсот лет.

— Жизнь обновляется молодостью. Старые шелепни бесполезны и безобразны. Лет десять ты еще простоишь на корню, годный для супружеского маринада. Ты сейчас в состоянии эйфории от обилия кислорода — все в чудесном свете. Производишь впечатление на окружающих как человек необыкновенный, новый. Когда же придешь в себя, вспомнив, что ты делал и говорил, сбежишь от стыда.

— Злодей ты, злодей, пожить не даешь. То в маринад пихнул, то в эйфорию. Ладно бы. На дальнейшее мало ты мне выдал — всего десяток лет. С такой мелочью не разгуляешься.

— Не ворчи, накину пяток.

— После войны двадцать лет прошло, как и не было.

— А если твой железный «кошелек» исчез бесследно, кому предъявлять требования? Не таинственному ли крику, который, признаюсь, заинтересовал меня не меньше, чем содержимое вышеупомянутого «кошелька». Давай я крикну — вдруг вспомнишь?

За окном Млечный Путь в кромешной тьме, словно из ужаса, мерцал неподвижным туманом.

Катя побежала по лугу.

Закрапал дождь, в вышине сияют сиреневые полосы, нахлынули на кусты за рекой, и кусты заворошились, то никли, то вспархивали ветками.

Скорее пройти возле реки, потом — в овраг, а на той стороне за полем — клади. Там встреча с приезжим.

Возле реки вьется тропка среди медовых донников.

Вот и овраг. Катя, хватаясь за олешники, спустилась по склону. Тут сумрак с прохладой. Тонко звенит ручей, через колодинку в прозелени мха, свиваясь, льется струйкой… Вода прозрачная, видно, как со дна вскипает песок, — это родник бьет.

«Интересно, есть дно у родников?»

Катя встала коленями на колодинку у родника. В глубине прозрачно заголубленный дымок, видно, как бьется, дышит дно. Опустила руку в родник, еще глубже — по локоть, до плеча вода, а дна нет. Что-то торкается в пальцы: жилка водяная бьет.

Рука на воздухе, согреваясь, словно оттаивала. Стекала из родника муть, и снова прояснилось дно. Нагнулась Катя. Метель там вьется, и глаза — ее глаза — глядят, а будто чужие, красивые.

По ту сторону оврага половина поля золотистая, а другая — затуманена дождем. Катя сняла туфли — еще чуть пробежать. Клади уже рядом. Капля ударила в губы и растаяла с пресной свежестью.

«Так пахнет небо, — подумала она. — Я скажу ему, как пахнет небо».

За кладями она спряталась в кусты. По листьям уже брызгал дождь. На реке булькало от капель, вскипали пузыри.

«Не пойдет он в такой дождь», — думала Катя.

Грустно запрело горечью ольховой коры. Намокший колокольчик свалился в траву. Из-под него выполз шмель. Капля сбила его. С листьев лило сильней и сильней. Кофта намокла, липнет и к спине и к груди. Забралась Катя в самую гущу кустов.

Из разворошенной травы запахло мятой, под кустами еще сухо, земля теплится, как вечерняя печь.

Не идет ли он? Журчит ручей, будто вдруг замолкнет, и тогда сильнее шум дождя, и чудится в шуме песня: где-то далеко-далеко поет женский голос; снова журчит, захлебывается ручей, песни нет, и прислушаешься к дождю — чудится голос.

Дождь перестал. Солнце озарило мокрые листья, как в блескучем пожаре, лес на той стороне.

Вышла к кладям. Тепло от речного пара. Трава полегла закрапанной изнанкой вверх.

Он вышел на тропинку. Одно солнце — в небе, другое — в реке — пылало под тонким зеленым берегом у Катиных ног.

— Катенька!

Она повернулась с прижатыми к груди туфлями…

Промокшая до нитки вернулась домой.

Дарья достала из шкафа теплую кофту и шаровары.

Катя переоделась, повалилась на диван.

— Погуляла я с приезжим.

— Под дождем?

— В лесничестве чай пили. Вышли — дождь еще сильнее. От моста одну меня гнал, отхлестывал.

— Что-то случилось?

— Мама, он в тебя влюблен.

— Кто?

— Гость наш ночной.

— С чего ты взяла?

— Зарухин сказал. Просил ничего ему не говорить. Пусть, мол, посохнет, от старой окопной сырости избавится, суставы у него болят, боится, не встанет, когда на колени перед тобой упадет.

Дарья улыбнулась, ухватом вытянула из печи чугунок с кашей.

— Садись, поешь. Шутит малый, а ты и поверила.

— Не буду есть.

— Я и забыла, ты чаю с ним напилась. Ревнует Зарухин, вот и наговорил… Каша гречневая, любимая твоя.

Катя не ответила — спала крепким сном.

Лощин встретился у моста с Ивашей: тот оставил стадо своему напарнику с подпаском, а самого повели позорищем запойные его дни.

Он грустно улыбнулся, протянул руку Лощину.

— Пошли твой белый камень искать.

С Ивашей был мальчик — сын его Федя, лет семи, светлоголовый, голубоглазый. Рубашка исстиранная, полинялые штаны, но зато кеды новые, синие, с белыми, как из сливочного масла, подошвами, — папаня купил.

— Сынок мой, — сказал Иваша и для порядка пуговицу застегнул на его рубашонке, — в школу нынче пойдет.

Лощин и Феде руку пожал: ручонка маленькая, теплая. Грусть в глазах, какая бывает только у детей, — открытая, незащищенная, глянешь в глаза, и засаднит на душе: не как у всех радость — жалея папаньку, терпит слезы малыш.

Федя живо пошел впереди по тропке, уже зная от отца, куда идти.

— Честно говоря, бегу, — сказал Иваша.

— Куда?

— От вина, пропади оно пропадом.

— Как же ты перед малышом, Иваша? Бросить надо.

— Пробовал — вино с бузиной пил для отвращения — не помогает.

— Не пей — да и все. Такой ты веселый вчера был.

— Бываю и веселый, и злой.

— Ты не можешь быть злым. Ты страдаешь, я вижу.

— Ужас совести на меня находит.

— Из-за чего?

— Что пью. Сынка позорю.

— Ужас совести должен бы остановить.

— Мучаюсь, а запью — отпускает.

Лицо его было бледно, тоска в глазах.

— Первую жену мою расстреляли с малым дитем. Самого меня тут не было, я на войне был, — заговорил Иваша. — Пришел, глянул на пепелище да на могилу ее, быльем повитую, крест поставил. И уехал. Да от души своей не уйдешь. Камень скорее размоет, как твой белый камень, может, размыло, а в душе и пепелинка от сгоревшего житья не смывается — родное горем помнится. Где только я не был — и в Сибири, и в тайге. Живи, а не живется. По своей сторонке тосковал. Дух луговой снился, такого лугового духу нигде нет, особенно когда по ненастью ветерок с запада подует, такой дух, что хоть в соты лей. — Иваша вздохнул не сразу, а потихоньку тянул ноздрями, чтобы почувствовать парок этой настоянной цветами теплыни. — Назад я вернулся. Женился во второй раз. С холодов приехал, а у нее печь с огнем, собой хороша. Полюбилась мне. Легла на мою тоску ласка ее с молодостью.