Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

— Ты, не разведав, обождал бы атаковать. Бывают такие необъяснимые минуты, что идеалисты и реалисты — как птенцы: лишь раскрывают рот.

— От сна очнешься, а от реализма нет. Ведь плакала мама, когда собирала тебе вещички на войну. Не испытавший горя его никогда не поймет. Твоя жизнь там, в прошлом. В настоящей ты, нет, не лишний, но для молоденькой — как мыльная пена после стирки. Ей нужна новая сила — молния во тьме страстей наших, сверканье, ужас и радость освежения. Ты и не человек вчерашнего дня, как я сперва подумал. Те хоть клубничку свою поливают, успокаиваясь от страданий умилением над блюдечком с ягодками… А ты… или что было?

— Перестань. Люди вчерашнего дня, как ты их называешь, страданием тебе жизнь сохранили.

Зарухин в упор посмотрел на Лощина.

— Не понравилось?

— У меня своя история. Так вышло.

— Что-нибудь натворил? Что? Да говори. А то в душе все и протухнет.

Зарухин ждал, притих: сейчас самое сокровенное откроется, чувствовал — момент подошел.

— Подлая страничка к моей биографии пришилась.

— Ты подлость-то совсем не отрицай: иной без подлости — нуль, а нулем быть не хочет, — для большей доверительности сказал Зарухин.

— Свое предисловие брось! К подлой страничке добавление может случиться из-за моего приезда.

— Вот оно что!.. Да если подлости нет, что ж ты боишься?

— Не боюсь, а факты нужны. Один факт может доказать подлое, и ты первый скажешь… сказал уже.

— Когда?

— Когда у реки шли. Про ящик ты распространялся, что для того, может, один и пропал, пострадал даже, чтоб потом прийти и взять.

— А ты… ты при чем?.. Ты? — уж и догадался Зарухин, но не поверил. — Постой… Постой.

— Не поверил, что тот человек в незабудку заглядится?

Зарухин с минуту молча смотрел на Лощина: «Вот какое у тебя свое дело».

— Так это правда? — шепотом спросил Зарухин.

— Да, зарыл. Я зарыл, — сказал Лощин. — Найдешь — тебе государство проценты по закону отвалит.

— А ты, случаем, не того, — Зарухин приставил палец к виску, повертел, — не рехнулся на почве непосильных впечатлений?

— Что было в ящике, не знаю. Ударам прикладов не поддался — крепкий орешек. Товарищи в перестрелке погибли. Один я тащил ящик в вещевом мешке.

— Вдруг я услышал крик, — продолжал Лощин. — Что за крик, отвлекаться не стану. Случайность, из-за которой маршрут мой изменился. Ящик пришлось зарыть. А когда вернулся, место найти уже не мог. На немцев наскочил. Погнали меня.

Все боялся без последнего патрона остаться. Для себя его берег. Страшно было, что живого на какую-нибудь окровавленную скамейку поволокут.

Переплыл реку. Помню запах смородины, освежила меня, силы придала. А была ночь.

Немцы с двух сторон окружали меня на том берегу. И тогда я рискнул: поплыл назад. Нельзя было подумать, что поплыву туда, откуда бежал, где страх-то самый. На берегу никого не было. Я и ушел.

Зашел в какие-то мхи, в болото. Стал выбираться и совсем запутался.

Многое я потом повидал, а вот в таком отчаянье никогда не был: и друзья погибли, и ящик где-то потерял, и сам один. Мне тогда и двадцати не было, — сказал Лощин и задумался. — Есть очень хотел. Стал к жилью пробираться. Хоть бы кусок хлеба найти. Какая-то деревушка, и вот чую — хлебом пахнет, кашей с дымом. Смех, речь русская. Гляжу, солдаты наши. Неужели, думаю, я линию фронта перешел?

Тут и узнал, что наши в наступление пошли и я уж другой день в своем тылу проживаю.

Пытались мы тогда ящик найти. Деревни пропали и потерялись в бурьянах и пожарищах, что там какой-то ящик! Так и остался он где-то. Тут бы и конец. До звонка, как говорят, прошел я войну. Домой вернулся.

В прокуратуру вызвали. Оказывается, искали меня. Про ящик вспомнили. Рассказал, как было. Помытарили.

Лощин закурил, прикрывая огонек. Неразлучной скорбью сплелись на руках морщины. Зарухин подвинул ему пачку с сигаретами.

— Один момент до конца дней своих не забуду. Когда в тюрьму привезли, как ворота передо мной раскрывались, будто… высокая чугунная стена в тупичке, мимо идут люди по своим делам. Так просто, близко все, и среди них эти ворота. Блеснул глаз в стене и долго вглядывался, очень осторожно, подозрительно: нет ли тут какой хитрости?.. Угрюмо так содрогнулась, раздвинулась стена. Глубокий двор, замощенный булыжником, а там еще — другая стена, бетонированная. Черно во дворе. Машина медленно пошла, ближе и ближе к черте. Заметил я, протерта по брусчатке воротами. Тень наплыла на машину оттуда, из глубины двора. Холодом каким-то обдало! Конец!.. Я не виноват. Но что ты поделаешь. Ворота опять заскрипели, завизжали, сдвинулись за машиной — осталась маленькая щель с солнцем, луч все время мигал: его пересекали идущие по улице люди. Потом ворота дрогнули с лязгом, как от подземной силы, и совсем закрылись.

Отпустили меня вскоре.

И уехал я тогда подальше с глаз долой.

Лощин лег на кровать. Сколько лет было выломано из жизни, в выломанное натекло новое и еще не закорело, билось обнаженно, как бьется, пульсирует сок весной на обнаженном стволе.

Зарухин все еще сидел за столом, курил. Окно было давно раскрыто, ночь моросила на свету туманом.

— Вот история! — сказал Зарухин и, пораздумав, как-то оживился. — С ящиком и жизнь свою зарыл. Гордиться можешь, как говорится, выдюжил, если все так было, как ты сказал.

— Что приписали? Будто я немцам ящик бросил, шкуру спасал.

Зарухин стукнул кулаком по столу.

— А ты докажи!

— Трудно.

— Что, место совсем забыл? Найди. Цел ящик, значит, ты не отдал немцам.

— Я перед людьми совестью чист…

— Тогда зачем приехал?

— К другу направлялся, с дороги потянуло сюда.

— Говоришь, по делу.

— Что же мне еще говорить?

— Брось, брось. Мозги мне не вправляй. Начал ты поиск. Найдем, проценты наши. Дачу на двоих купим. Из принципа: не хуже других!.. Много ли в ящике? — спросил вдруг Зарухин.

— Что было, давно сопрело.

— Золото не сопреет. А бриллиант на солнце подержишь, и ночью засверкает. Ну, нам зачем? Нам — деньги. Хочешь, дежурную сосватаю. Как береста — бела. Катенька со мной. Заживем дачной дружиной… То место так и не вспомнил, приблизительно хотя бы?

— Вокруг черно было. Ящик — нечто вроде стального чемоданчика. Глубоко не зарывал. На штык. Дерниной пришлепнул.

— Под кустом или под деревом зарыл?

— Кто сказал, что в ящике драгоценности?

— По сведеньям местного фольклора. Я здесь на речке третий отпуск на иконы поглядываю, но больше — на живые. Первый раз как-то не замечал, и вдруг, словно стая с облаков, невестами сели. Женщины твоих лет уже не молодеют. Орлов побили. Без любви — тоска. Соберутся, бутылочка на столе, песни запоют… Ты приехал сюда не потому, что тебя что-то потянуло, инстинкт жизни, не найдя выхода из трагедии, толкнул сюда. На какое-либо обстоятельство есть много решений, согласуется с самим собой одно. О чем говорит неудача, допустим? Об изъяне, подмеченном природой. Она не оставляет его без внимания, в потомстве жестоко преследует.