Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

— Что? — спросила Катя.

— Ничего, — признался Лощин.

— Становитесь на мое место, — прошептала она.

Лощин долго вглядывался, и вдруг ольха показалась женщиной, будто бы стоит она над бугром, задумалась, глядит в поля, где светлела дорога.

— Что? — спросила Катя.

— Вижу, — удивился Лощин.

— Я говорила.

— На голове этой причудившейся женщины темный платок.

— Она глядит на дорогу. Ждет кого-то, — сказала Катя.

— Да, да. Глядит на дорогу и ждет.

— Не вернулся с войны?

— Сколько лет прошло.

— Вера ее сильнее всех лет.

— Не вера — любовь.

Куст ольховый слился с тьмой, и уж не видно было ничего.

— Ушла, — прошептала Катя.

— О ней, как о живой, ты сказала.

— Разве не могут ждать вечно? И я… а вдруг явится с дороги необыкновенное, чудесное. Но вдруг тоска порывами: нет, нет его… убили, мальчика убили, моего суженого.

— Не придумывай. Сколько парней, Катя!

— Убеждать себя в том, чего нет, — она как-то нарочито рассмеялась, — все равно что влюбиться в тень. Ведь только с вами первый раз откровенничаю… Вы любили?

Будто Дарья спустила лесенку с сеновала — он поднялся в томящую сенную духоту.

— Что-то вы скрываете.

Он посмотрел в темноту, где снова завиднелась ольха.

— Она похожа на твою маму.

— Вы прежде встречались с ней?

— Нет.

— Воевали тут?

— Война мне представляется в сером сумраке. Бесцветное скрывает кровь.

— Мама хороша, ведь правда?

— Черное с красным.

— Черное с красным?

— Черное — какое-то горе, а красное — любовь.

— А я в каком цвете?

— Зеленое и голубое. Зеленое — твоя юность, а голубое… даль.

— Если я в той дали буду вспоминать ваши слова, не потемнеет ли моя зелень?.. Проводите меня домой.

Берегом они обошли высоту и по тропинке среди редкой полыни выбрались на дорогу. Парк слева был призрачно тих, как в кристалле. Там остались братские могилы.

— Кто такая Лавьянова? — спросил Лощин.

— Лавьянова?..

— Там могила ее.

— Партизанка. А я как-то сразу не поняла. Ее расстреляли. С дочкой, говорят.

— С дочкой? А что говорят?

— Мы с мамой тут приезжие. Бежали да вот сюда в самую войну и попали. Так и остались. Я была маленькая, не помню. Только помню, как крапивой обожглась и плакала. Это и помню из всей войны, или во сне приснилось, не знаю… И дочка Лавьяновой пропала. Столько лет прошло. Отец ничего не знает.

— Кто он?

— Иваша, пастух.

Вот и плетень и то окошко в избе. Здесь ночевал вчера Лощин. Неужели только день прошел?

Ночь поскрипывала в лугах, туман кропил кусты, скрип тихий, крадущийся; коростель так скрипит — кареза, по-здешнему.

Катя поднялась на крыльцо. Не сразу скрылась за дверью, глянула с порога куда-то в ночь.

— До завтра!

От Катиной кофты запахло лугами, как бывало пахли ночи молоденькой Дарьюшки… Но война, сырые болота в ды́мке, неутешные поля да осины, а под ними ледяная в глубине земля и личико мертвое в глубине навеки гаснет тьмой… Прижалась к подушке Дарья.

Катя залезла под одеяло. Тепло, уютно. Обхватила руками коленки — колотит с ладоней жар.

— Мама, интересно-то как!

— Опять звезды.

Катя лежала на диване, на котором вчера Лощин спал.

— Ты послушай, мама. Я поняла: у него какая-то любовь, не знаю, что и как, а уж точно на нашей речке.

— Про кого ты?

— Проснись, мама. Ночевал он у нас.

— Любовь весной, а в июле рожь жнут.

— Хорошая пора. Я виделась с ним. Он воевал здесь.

После молчания в тишине Дарья спросила:

— Что же говорил?

— Чуть не забыла! Ты ему у окна понравилась, мама, а он думал, что это я была, и мне сказал, такие слова сказал! А ты его не узнала?

— Кого? Кого не узнала?

— Ведь ты же была тут в войну.

— Мало ли людей проходило.

— Кто же она, что не может ее забыть? Найдет. Я помогу ему.

— Помоги…

«А ты не влюбилась ли? — подумала Дарья. — Что тут годы? С целой-то жизнью человек виднее, ясней бывает, а этот и в годах красив. Ведь интересно с ним…»

— Мама, а что, если он тебя не может забыть? Какая бы ты счастливая была.

Дарья засмеялась.

— Не отказалась бы.

— У окна ночью ты на него глядела. Ты не обижайся на меня. Я видела.

— Почему бы и не поглядеть? Человек он одинокий. Залюбовалась. Да, говоришь, кого-то не может забыть. Спасибо за известия. А теперь спи… Спи. Потом, может, долго не поспится.

— Почему?

— Вот видишь, уже не спим.

Не спал и Зарухин.

Он сидел за столом, читал книгу, когда пришел Лощин.

На столе бутылка мадеры, две нераспечатанные пачки папирос, блюдце с земляникой. В кувшине — ромашки и колокольчики. С вечера Дарья только в эту комнату цветы поставила, и занавески на окне белые и свежие: неспроста такое приложение, заметил Зарухин.

— Все иксы решаешь? — взглянув на него, спросил Лощин.

— Решаю. Почему здесь эти цветы?

Лощин поглядел на букет: не пучком собран, а как ветром разметелен, и потому свежее и резче были цветы — оттенялось синее белым.

— Красиво, — сказал Лощин.

— Ты увидел красоту, а я — желание женщины, которая поставила эти цветы.

— Желание? Какой женщины?

— Дежурной. Она, между прочим, очень пристально разглядывала твой паспорт. Кстати, о дочери ее и хочу поговорить.

Зарухин выдернул из бутылки пробку.

— Садись.

Лощин сел на скрипучий стул возле окна.

— Я пить не буду. Не пью.

— Совсем?

— Совсем.

— Тогда уберем за ненадобностью. — И Зарухин поставил бутылку под стол к стене, чтоб не пролилась.

— Ты о чем-то хотел поговорить?

Зарухин распечатал пачку, закурил, задумываясь, и вдруг сказал:

— А может, спать ляжем?

— Не возражаю.

— Не дрыхнуть же, на самом деле.

Так вот, шел я с верховьев на байдарке и якорек бросил в здешнюю тину из-за нее. Увидел дочку на берегу в этакой романтической высоте на фоне зари.

— Не знал.

— Ты свое допотопное благородство брось. Я просто глядел и кое-что угадал: с ней свяжешься — не развяжешься, прощай воля молодецкая.

— С волей залетают не туда.

— Постой, обожди с этими подпорками. Я и без них держусь. Раз сложил крылья. Женился. Едва вырвался. Тоска… Газеты все читала. Книги — нет, а газеты читала, даже загорала с газетой.

Есть женщины с гранями и плоские.

Плоские — те, у которых за уютной грудью покоище. С ней расписывайся, она тебе жилы не порвет, если сам не захочешь.

Другое совсем — женщина с гранями. Такой поиграть дай. Чтоб грани сверкали. Такая-то милая Катя. Грани есть, а света нет. Что-то блеснуло от тебя. А ты даже не подошел к ней там, у клуба. Ведь к ней шел, видел. Такую красоту из-за робости оставил.

— Но ты вроде бы против: риск, риском пугаешь.

— Риск риском, а красота тянет, грани эти самые, за них и жизнь положишь. Задрожал. За что себя унижаешь?