Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Чайная была уже открыта. Лощин зашел купить сигарет, взял стакан чаю и пару бутербродов с сыром.

Столики в зале из цветного пластика. У окна две девушки в брюках, тоненькие и юные, пили сок. Соседи их за другим столом, слегка подзаросшие, сидели за бутылкой вина.

В дверях показалась Дарья. Заметила Лощина.

— А я ищу тебя. Койку устроила и записала.

Утренняя свежесть подмолодила румянцем ее подкрашенные губы — чуть-чуть, чтоб не таким откровенным показалось желание кому-то понравиться.

Через двор она провела Лощина в гостиницу. Обитатели ее только что проснулись — мылись под умывальниками, распространяя запах мыла и зубного порошка.

Дарья открыла дверь в комнату.

Комната небольшая. Две железные кровати у стен, справа и слева от двери. Между ними, перед окном, столик. На столике графин с водой и кувшин для цветов.

В окне рябила зеленью молодая березка.

На кровати, что слева, лежал спиннинг с зацепленной на катушку блесной.

— Это сосед твой будет, — сказала Дарья. — А вот твоя койка.

Она поправила подушку в белой наволочке.

— Ты так заботлива, — сказал Лощин.

— Работа такая. Деньги за нее получаем.

— Нет. У тебя совсем другое.

За ней ухаживали, она казалась доступной из-за своей ласковости, и грустно бывало, что так это понималось.

— Это доброта и терпение.

— Только хорошее от тебя и слышу.

Она глянула вдруг в глаза его… Какие тихие! Тишина завораживает. Так спокойно и хорошо.

— Вот ключ тебе.

Ключ теплый, и тепло ее — тлеет в руке Лощина.

— Только приехал, и уж что-то родное, — сказал он.

— А она?

— Кто?

— Мечта. Кто же еще?

— Много лет прошло.

— А помнишь?

— Узнать еще надо.

— Сама про такое узнает.

Лощин подумал, что, может, с ней поговорить, довериться ей: ведь своя в здешних местах, многое знает. Но как сказать, чтоб понятнее было? Сразу и не скажешь. Или обождать, на все еще со стороны поглядеть: надо ли, чтоб знали, зачем он здесь? Как бы не вспомнили, что в войну он где-то на берегу несгораемый ящик зарыл, будто бы с драгоценностями.

— Чуть не забыла, — спохватилась Дарья. — Паспорт твой нужен.

— Паспорт?

Она заметила: как он будто бы испугался. Когда Лощин ушел, Дарья раскрыла его паспорт. Фото под печатью. Глядит удивленно.

«Настоящий лучше, — подумала Дарья и раскрыла другую страничку, где прописка, и еще одну… Холостяк. — Есть еще такие метеоры на наши ночки одинокие».

Лощин прямо из гостиницы направился вниз, к реке. Здесь вчера ночью проходил.

Вот и сенной сарайчик с распахнутой на чердаке дверцей. У стенки свалена копна. Женщина в косынке взглянула на Лощина, подняла вилами ворох сена, упруго и быстро переступая загорелыми ногами, потянувшись, замахнула ворох в дверцу. Потом полезла по лесенке и упустила вилы.

Лощин подхватил их, подал ей.

— Как дурманит, — сказал он, вдыхая утренний запах сена.

— Томит. Иди. А то ревнивый у меня. Все плетни об тебя обломает.

— За что, только вилы подал?

— Спасибо.

Она скрылась на чердаке, а Лощин пошел дальше. Тень от плетней на траве и на тропке, проторенной по краю рва, заросшего полынью, лопухами, чертополохом в пурпурно-красном разгаре цветов, в колючках, в паутине. И этот дремучий, проклятый людьми бурьян держал тут землю, ворвался в пески на дорогу и, как бывало на пепелищах в гарях войны, оживлял своей дикой силой испепеленную землю, но теперь рожь царствовала вокруг; репейник скошенный лежал сукастый, корявый, цветы в поседевших колючках малиново меркли, прижавшись к траве.

За рекой волнилось вдали серебро лугов, сиренево гасло под тенью леса. Одинокие старые березы в траурно-черных наростах на колодистых комлях, а вершины сияют голубой метелью. Среди травы провалы с проседью белоуса — старые окопы, по брустверам россыпь огнисто-красных гвоздик.

Ничего не узнавал Лощин, и ничто ему тут не напоминало: не потому, что все заросло и заглохло, а все успокоилось — поля, млея, упивались теплом, светом и тишиной.

На тропке спрыгнула с велосипеда девушка в спортивных брюках, в белой майке и в прозрачной зеленой косынке. В тени ресниц чистый, горячий блеск черных глаз.

— Вы маму видели? — спросила она.

Не сразу опомнился Лощин: не оглядывал девушку — она будто обрадовала его, как весна, как влажные листья речной лозы.

— Маму? Какую маму?

— Мою. Вы же ночевали у нас.

«Ее дочь».

— Мама хотела устроить вас в гостинице.

— Спасибо. Все уже сделала… А я не узнал тебя.

— Вы разве видели меня?

— Ночью, у окна.

— У окна? — удивилась она.

— Вот теперь и по голосу узнал. Никак тебя не представлял. Только удивительное чувство возникло, когда ты про звезды сказала. Как зовут тебя?

— Катя.

— Я так и подумал. И ласково-красиво — Катя.

«Боже, о чем он говорит, этот человек, он ведь старше мамы». Подумала Катя и о том, что из далекого военного времени донес он чистоту души. Эта чистота подействовала и на маму. Катя заметила, что утром была она необыкновенно веселой, говорила каким-то новым грудным голосом, какой бывает от волнения. Да и она, Катя, сейчас вдруг почувствовала свое дыхание, наполнявшее тело неведомой доселе, щемящей, желающей любви, стыдящейся тоской.

— Нет, ночью не я стояла у окна. Верно, мама. Но бывает, и покажется. Вот ольха. — Катя тронула ствол ольхи и показала на тот берег. — А вон там тропка. Если поглядеть оттуда вечером, то эта ольха похожа на женщину. Приходите вечером…

— Обязательно приду.

К ним медленно приближался человек с горном, сверкавшим на ремне.

— Пастух Иваша. Коров тут пасет. Если на рыбалку приехали, он вам места покажет.

Катя попрощалась, вскочила на велосипед, за ельником только мелькнула ее белая майка. Иваша подошел к Лощину.

— Закурить не будет, дорогой?

Иваша в ватнике, в резиновых сапогах с рваными верхами. Глаза голубые, веселые, даже морщины на его лице какие-то веселые. На ремне — медный горн. В руке — кнут-хлопуша с ореховым коротким и толстым кнутовищем.

Лощин достал пачку сигарет.

Иваша закинул на плечо кнут, и от этого движения кнут, извиваясь, быстро прошумел по траве и затих. Иваша выщипнул из пачки сигарету. Обождал огонька и, прикурив, затянулся, да так, что в легких засвистело.

— Девка что надо, — сказал он про Катю и опять затянулся, — лесоводка, работа у нее бедовая. Приезжий один тоже вокруг нее спотыкается.

— Я по другому вопросу, дело у меня, — сказал Лощин.

— Без дела что ж мешаться, если что рыбу половить, да ей ребята крючками все шшоки порвали.

Так и сказал: «шшоки», Лощин даже улыбнулся. По делу спросил:

— Белый камень, белый камень у вас на реке где-то должен быть?

— Чего?

— Белый камень.