Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Тень облака за окном прошла по ее глазам, замглила их, а потом, когда открылась даль, они как будто посветлели: это были слезы.

Она пришла ко мне. А что я мог сделать — выйти на улицу и крикнуть, чтоб люди избавили Лену еще от одной пытки?

— Вы попросите ее, пусть она не встречается с ним, — сказала Лена.

— Вы просили его?

— Да. Но она женщина, она должна понять.

— Этого не понимают.

— Да, — совсем тихо сказала она.

Зачем я так сказал! И сразу поспешил ее успокоить:

— Я скажу ей, я остановлю ее.

— Если бы вы могли… Так обидно. Я провожала его в первый полет. Он любил меня. Почему так все случилось? Ведь была же и у нас любовь. Мы с ним в одной школе учились. Он ждал меня… Если б я знала… Но это все случай. — Она часто замолкала, задумывалась. — Она счастливая. Так хорошо быть счастливой: можно зарыться в траву и спать. Я не сказала, у меня дочка — Танечка, маленькая, четыре годика. Неужели он забыл и ее? А дочурка помнит. Пролетит самолет: «Папа!.. Папа!..» — кричит так радостно. Ее бы пожалел, маленькую. При живом отце, как сиротинка. За что?

Мне бы тогда сразу пойти с ней, а может, и за город ее увезти. Пусть бы зарылась в траву. Ее надо было поберечь в этот трудный для нее час.

А я попрощался. Закрыл дверь и только тогда подумал, что нельзя оставлять ее.

Я на минуту опоздал. Я остановил бы ее, я уже выбежал на улицу, как вдруг услышал визг машины и крик.

Она лежала на мостовой, маленькая, смятая. В крови белая кофточка и белое лицо. Из-за ресниц тускнели глаза.

— Лена…

Я ходил к ней в больницу. Стоял у окна с проволочной сеткой.

Она лежала напротив, у стены.

— Лена…

Глаза ее чуть сужались, и только шевелились бинты на лице: она улыбалась мне.

Как-то я пришел, она спала. Из-под одеяла обнажилась нога ее с плотно сжатыми пальцами, с красивым изгибом ступни. Другая нога была сломана. Все заживет, и я увезу ее за город: пусть она зароется в траву. Я буду беречь ее.

Я принес ей цветы. Подошел к окну. Черный свет мигнул: пуста с железными прутьями койка… Неужели?

— Да.

Погублена жизнь.

Мне передали ее запоздавшую записку.

«Так хочется жить. Лена».

Разнылись старые раны. Больница. Врачи. Непременное условие — уехать куда-нибудь в деревню.

Я и поехал. Хоть куда, только бы все забыть.

Таина провожала меня. Мы стояли у газетного киоска. Спешили к поездам дачники и туристы в очках, с рюкзаками. На платформе слышалась песня с пристуком и выкриками, новая модная песня про ландыши.

— Я буду ждать, — сказала Таина. — Прости, если можешь.

Мимо пробежала девушка в белой кофточке. Таина долго глядела ей вслед.

— Он был жалок, когда после ее гибели ему не разрешили полет…

Вокзал загораживал закатное небо, и даже лампочки электрические тускло светились перед этим последним пожаром дня.

Мы подошли к вагону. Таина протянула руку и опустила ее…

Две недели я прожил в деревне. Думал: забуду все, успокоюсь… Никогда!.. Лену… Леночку забыть нельзя.

1964 г.

На краю поселка, ближе к реке, — гостиница, большая изба из пяти комнат. Из окон вид на дорогу. Вверх по дороге — забитая зыбучими песками площадь, вокруг деревянные строения, почта, парикмахерская, чайная, раймаг. Разлучались отсюда пути на Спас-Деменск, Дорогобуж, и на Вязьму тянулся большак среди сосновых лесов и полей — места кровопролитных сражений в войну. Бурьяном и олешником заросли окопы, вниз по дороге — река, деревянный мост с расщепленным тракторами настилом. А дальше простиралась зелень лугов.

Под окнами гостиницы — курчавистая мурава в розово-белых крапинах цветов. По вечерам забегали сюда поселковые собаки, прислушивались к голосам за окнами, внюхивались. Пировали командированные. Прогуливали свои, а, бывало, и казенные деньги, а наутро, скромно остудив похмельную голову водицей из умывальника, бежали по делам — получить по знакомству какую-нибудь кадушку или пару хомутов для лошаденок.

Случались тут и рыбаки и охотники со свирепыми волкодавами и элегантными гончими.

В эту гостиницу как-то вечером и вошел приезжий — вошел тихо, без уверенности, что ему можно сюда войти. Так тихо вошел еще и потому, что дежурная что-то писала за столом: не хотел мешать ей, ждал. Глаза усталы и спокойны. Высок, строен. Дорожный плащ туго перетянут поясом.

Когда дежурная взглянула на него, он выложил перед ней новенький паспорт… Дмитрий Матвеевич Лощин… Было ему за сорок, москвич…

— Командировки у меня нет. Я по своему делу. Дело у меня личное, — сказал он как-то торопливо.

Дежурная вернула ему паспорт.

— Я разве вам что-нибудь говорю? Но мест нет, — ответила она, оглядывая его. Лицо чистое, серые спокойные глаза, румянец на щеках.

Глядел и он на нее.

Она была немолода, дежурная Дарья Буйнова, шли ее годы на свидание с осенью, потому и одевалась так, чтобы больше было тепла и света — от ослепительной белой кофточки и цветастой косынки над ворохом волос.

С минуту молча, в растерянности стоял Лощин перед этой женщиной.

— Как же быть? — спросил он.

— Не знаю.

Не умел он просить и настаивать, да и не рассчитывал здесь на ночлег: кто примет без командировки?

Он вышел и притворил за собой дверь осторожно, без стука.

«Какой тихий!» — удивилась дежурная и вышла следом на крыльцо. Жалко стало этого человека. Где ночевать-то будет? Ветрено на дворе, прохладно…

Лощин шел по дороге вниз. Устал, хотелось спать. Приглядывался к домам и сараюшкам, где можно было бы переночевать.

Но только метались тени деревьев на пустынной дороге перед освещенными окнами. Надо уметь еще и попроситься на ночлег, чтоб дверь хоть не сразу захлопнули. Есть ведь такие счастливые на язык и на характер, как свои всюду, такие бы уж давно в этом поселке и чаю напились, и спали бы… Может, и Лощину повезет: тут чужих не боялись. Но он не решался постучать.

Далеко громыхнул гром. Лощин остановился. Откуда-то снизу повеяло влажным теплом. Подошел поближе к черневшим кустам. За кустами стелился туман. Река! Неужели та самая? Он сразу забыл о ночлеге.

Уютно сверчал сверчок — звук покоя, а раскаты грома напоминали о тревогах минувших и ждущих еще.

Он раздвинул кусты, и в этот миг блеснула молния, река стала прозрачно-зеленой.

От ветра запреснило дождем, а Лощин все стоял в этой ночи, такой далекой от той ночи, когда он спасался тут от погони, задыхаясь, выполз на берег, тащил автомат с последним, для себя, патроном.

Ветви зашумели, мокро захлестали в лицо, и Лощин отошел.

Небо дымилось от туч, вспыхивали зарницы… Где-то надо было скоротать ночь…

«Бывало, и на снегу спал, а сейчас постель подавай. Избаловался ты, Лощин», — пошутил над собой и повернул назад.