Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

А утром на улице Костя сказал мне:

— Он летчик, а я по работе связан с этим миром. Я разузнаю о нем.

Вечером Костя зашел ко мне. Таины не было дома: я не знал, где она. Брошен чемодан, с которым она вернулась с моря. Брошен дом. Было же хорошее между нами, и обидно, что хорошее исчезло. Оставались предметы, но и они были одиноки в этой тревожно притихшей комнате. Что-то должно еще быть, что-то должно случиться.

— Я был у него, — сказал Костя, расхаживая из угла в угол.

— Зачем? Не надо было этого делать.

— Надо, хотя бы для того, чтоб напомнить, что и ты человек. А то забыли. Все можно. Нет! Это такие колебания, на которые человек не рассчитан. Ты сядь, выслушай меня.

Я сел в угол: тут было спокойнее.

«Костя был у него. Разговорами тут не возьмешь. Тут нужна прополка, очень осторожная, чтоб не погубить ростки надежды», — и вдруг я подумал, что рано все рвать: вдруг Таина ошиблась, вдруг случайность сбила ее.

— Ты слушаешь меня?

Костя тронул меня за плечо. Что слушать? Было бы что хорошее — сразу и сказал бы, а то возбужден, мечется по комнате.

— Пришел я к нему, — заговорил Костя. — Сразу после работы и поехал.

«Мне нужно поговорить с вами», — говорю я ему. На вид — ничего особенного. Мимо прошел бы и не заметил. Глаза, правда, яркие, и туфли красные.

Голубая тахта, голубые стены и кресла голубые, вроде бы как в небо вошел.

«В чем дело?» — спрашивает.

Я сказал ему. Он и говорит:

«Это чепуха!»

«Будьте хоть на этот раз человеком, — говорю. — Не лгите!»

«Хорошо, — говорит. — В любое время, но не сейчас. Вы сможете обождать дня два? Мне предстоит очень и очень ответственный полет, и мне нужны мои нервы. Этот полет — моя мечта. Как вы поторопились с этим визитом!»

Пачкой сигарет об стол стукнул — так раскипелся.

«Я не поторопился, я опоздал. Вы чужую жизнь уродуете!»

«Почему? Это любовь. А то, что вы называете чужой жизнью, была ее ошибка».

«Слушайте, — говорю я ему, — вы знаете, что он человек. Человек! Вы молоды, вам было лет десять, не более, когда он меня по мерзлой земле от смерти волок…»

— Помнишь, Федор? Ты ведь тогда мог меня бросить. Я просил тебя. Я понимал: пропадешь со мной. А эти два танка, которые прошли мимо, черные, зловещие. Как только нас не заметили! Мы притаились в полыни. Она была седой от инея. Ты готов был биться за меня с танками. Но они прошли. А мне было плохо. Ты тер шапкой мое лицо и опять волок. Я слышал, как ты стонал. А потом — тепло, запах горящих дров и спирта.

Я живу сейчас потому, что ты был настоящим другом. Ты все для меня сделал. А я сейчас ничего не могу для тебя, потому и пошел. Я рассказал ему, как ты волок меня.

«Знаю, что поступаю подло, — сказал он. — Хотел побороть себя. Но что делать? Я люблю ее. Убейте во мне любовь, и я вам спасибо скажу».

О чем еще говорить с ним? Я только сказал, что он уродует жизнь еще одного человека — своей жены.

«Вы и это узнали?» — спросил.

«Да, — говорю. — Так нельзя жить. Это жестокость. Не верю, что на такое способен человек».

«А это, — говорит, — уже книга жалоб, и потребуйте ее у бога. Да и кто знает: тут, может, и мудрость, чтоб человек пообтерся для полного совершенства, а то без уродства-то не разберет, куда идти, чтоб лучше было».

«Этим бы уродством да чуть вам по носу щелкнуть. А то, видно, не щелкали. Так я вам щелкну для полного совершенства…»

Я вышел из своего угла.

— Ты ударил его?

— Нет. Он выскочил на лестницу. У него же полет.

— Не надо было ходить к нему.

Костя сел на стул, обхватил голову, пальцы его дрожали.

— Я думал: что-то путное выйдет, а это — как смола… Пойдем к нам.

Я ждал Таину. Еще не все кончено. Она решала. А я верил ей. Верил и хотел сломать эту веру в себе, чтоб не ждать вот так, а жить, жить…

«В конце концов, я только первые месяцы был счастлив с ней, а потом все только искал ее. Что я жалею? Ее нет. Я свободен».

Но как трудно убедить себя, что ее нет для меня, что она чужой теперь человек! Я свободен: это значит жить без нее, а я помнил те мгновения радости и красоты с ней, и эти мгновения были от нее, только в ней, никогда больше не найду их: никто не повторит ее.

Когда она вошла в комнату, я сразу поглядел в ее глаза: нет, никто не повторит ее, она единственная для меня. На миг зацвело между нами прошлое, она чуть улыбнулась. Это чуть было моей надеждой. Я же верил ей: она не могла быть чужой. Но вдруг пропала ее улыбка, на бледном, в спокойной усталости ее лице.

— Не ожидала от тебя. Ты казался мне выше. А ты пошел на скандал. Низко подсылать друзей, грозить и требовать. Это же бесполезно. Моя любовь виновата, что так все случилось, а не он виноват. Прости меня. Я тебя так жалела и вину-то свою искупить хотела, порвать все ради тебя. Не могла быть счастливой, зная, как больно будет тебе без меня. Говорю не для того, чтобы ты потом раскаивался, — ты сегодня потерял меня.

— Ты спешишь. Вспомни, кем я был для тебя и кем ты была для меня. Что же мы губим? Ведь мы — люди. Мы были нужны друг другу.

— Ты сам убил свою надежду.

— Он только хотел помочь мне.

— Угрозами и скандалом? Он был благоразумнее твоего друга. Потерять будущее — это слишком дорогая цена.

— Будущее приходит по следам, платит сполна по цене следов.

— Это только фраза. Вот пришло твое будущее, и как оно расплатилось с тобой? А ведь следы твои безупречны.

Как она это сказала! Она ничего не щадила, даже себя, как будто хотела оставить зло: не красоту, а зло — чтоб помнил, так, кажется, решила, чтоб не жалел.

— Мне просто не повезло. Что делать? Но я был счастлив с тобой. Будущее, может, расплатилось сразу золотом, а не мелкой медью — по пятаку за каждый год супружеской жизни.

Она подошла к окну.

— Не думала, что так случится. Судьба. Я не верю в свое счастье.

— Но ведь оно же было! Было!

— Что было, то прошло.

На стекле от фонарей искрились дождинки. Все кончено, но мы были еще вместе и не решили, как сделать, чтоб уйти друг от друга.

Жизнь решила по-своему: привела ко мне самого слабого из нас. Это была его жена — Лена.

Она позвонила мне, сказала, что хочет поговорить.

Она пришла, маленькая, совсем девчонка, в беленькой кофточке, трогательно чистой и свежей, как ландыш. Посмотрела на меня — большие темные глаза измучены болью, тлеющей в самых зрачках. Я никогда не видел, чтоб столько боли было в глазах, видел только у животных, когда их бьют.

Села на стул у самой двери, тихо, покорно.

— Я не задержу вас. Я пришла с последней надеждой — может, что-то и выйдет. Только к вам пришла. У него много хороших товарищей. Но он предупредил, чтоб я этого не делала сейчас: у него очень ответственный полет. Я пожалела его, а терпеть не могу. Мне кажется, что такого дня у меня не было никогда.