Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Плетни чуть поскрипывали на ветру, взблескивали от молний окна. Спят люди. Гроза не тревожит их: в заботах небо — дождь собирает для полей.

Молния осветила строеньице с раскрытой дверцей на чердаке. Лощин подошел поближе. Может, здесь и заночевать? Жарко пахнуло сеном, и сразу голову замутило сном. Как хорошо зарыться в сено и спать!

— Ваня, — прошептал женский голос. — Постой. Сейчас лесенку подам из космоса.

Из двери сарайчика выглянула женщина.

Лощин поспешил отойти от заветной дверцы.

«Вот почет, — думал он. — И лесенку подают из космоса за ласку-то земную».

Во дворе гостиницы Лощин уселся под навес на дрова, в затишье. Знобило от сырости, он думал о сене, так жарко поманившем его.

Дверь гостиницы открылась. Вышла Дарья: она сдала дежурство, спешила — успеть бы домой до дождя.

В руке ее вспыхнул фонарик, осветил Лощина. Он сидел на дровах, подняв воротник плаща.

— Есть чудаки, а таких не видела. Да хоть бы одеяло попросил, — сказала она.

— А можно одеяло?

Она засмеялась.

— За такую робость еще и подушку бы дала.

— Мне хоть бы одеяло, а то озяб.

Дарья погасила фонарик.

— Бери вещи. Пошли.

Вещей у Лощина не было, только сверток с хлебом торчал из кармана.

Она повела его к себе домой по улочке между плетней.

Лощина обрадовала такая удача с ночлегом.

— А я уж было загоревал.

— Еще бы не загоревать на дровах. Нашел место… Первый раз в наших местах?

— Да… нет, бывал в войну, но не здесь… где-то близко… А не помню.

Свежестью разрезанного арбуза потянуло от дождя, приближавшегося с плотным шумом.

Они побежали, свернули в проулок. Подсолнухи на огороде метнулись от молнии.

— Сюда! — позвала Дарья. Открыла дверь в избу и впустила его. В темноте сеней он пробирался, держась за стену. Дотронулся до пилы, она качнулась, протяжно прозвенела и вдруг зажглась от молнии — сени наполнились огнем, и тотчас сухой треск раздался над крышей.

Хозяйка зажгла на кухне лампу, внесла в комнату. Бревенчатые стены — в загаре солнечных лет. На столе, накрытом скатертью, кувшин со снопом ромашек и колокольчиков. Слева цветастая занавеска, за ней спаленка. У самого окна диван. В углу шкаф с выцветшим зеркалом.

— Грозы не боишься? — спросила Дарья, отодвигая диван от окна. — Робкий уж больно!

— Как же среди незнакомых людей? А когда привыкну — нет.

— Осторожный, значит?

Лощин не ответил. Давно не видал он, как женщина стелила ему постель. Разгладила простыню на диване, положила подушку и одеяло. Эти движения завораживали.

Она распрямилась. Он, забывшись, с улыбкой глядел на нее.

— Вот и не просился, а как хорошо вышло, — сказала она.

— Я никогда не прошу.

— Гордый, что ль? — подзадоривая, спросила она.

— Зачем просить? Нет, так нет, значит, человек правду сказал.

— А если обманывает?

— Да ведь все равно обман просьбой не возьмешь.

— Какой ты!.. — сказала она и, смелея перед его откровенностью, вынула из пучка шпильки. Коса гибко сползла, и на эту косу глядел Лощин, когда Дарья понесла лампу на кухню.

Лампа погасла.

Лощин разделся и лег. Тепло чистой постели потекло покоем по телу. Слышал, как легла хозяйка.

На огороде кропил дождь, и шум был разным: глухой — от лопухов, шепчущий — в листьях, звонкий и быстрый — от луж и от окон.

— Как устроился, лучше, чем на дровах? — спросила Дарья.

— И не мечтал, куда там… Черемухой-то как пахнет! Давно отцвела, а пахнет.

— Горюет, знать. Спи. Назавтра в гостиницу устрою.

— Я так и думал, что хорошее здесь встречу.

— В отпуск к нам?

— Я давно хотел приехать. Но не мог… А хозяин твой где?

— Без хозяина, одна с дочкой… А у тебя жена, видно, бедовая.

— Почему же бедовая?

— Так, подумала.

— По душе не вышло, а без души зачем же? Глазами человек видит, а любуется душой.

— Твоя фамилия — Лощин?

— Да. А что?

— Надо в книгу для приезжих записать. Положено. И место бы нашлось, да опоздал, поздно приехал… Ты разве не с поезда?

— Я не на той станции сошел. Не знаю, не помню тут ничего. Так вот, чутьем. Здесь с войны не был…

— А на какой же станции сошел?

— В Ключах.

— И двадцать верст отмахал?

— Разве двадцать?

— Какое же дело у тебя, если не секрет?

— Где-то здесь война местечко одно пометила. Хотел бы взглянуть.

— Память, значит.

— Память.

Она вздохнула.

— Чего только не пережили. Спи. Всю жизнь не передумаешь. А по нашей жизни сверх полна льет.

— Не так беда страшна, как ложь. Скольких людей отправила в недобрый путь.

— Не довелось ли? Такое из ничего на ум не придет.

— Душа ведь и памятью живет. К чему-то сохраняет?

— Дорогим дорожит. Сердце утешит.

Толста́ гостиничная книга с фамилиями приезжих. Многих повидала Дарья, а этот вот не бедовый, не хитрый, не сердцеед уважительный; иной-то вкрутится, всех расталкивая, на дровах спать не станет, такие и владеют, да только не любовью людской. Любовь людская своей стороной дурное обходит.

Среди ночи Лощин проснулся.

Было темно. Дождь перестал, но по кустам и с крыши еще капало. Земля источала прелый запах корней, мокрой травы, просвежало мятой и черемуховой сыростью.

В раскрытое окно сквозил ветер, и там, в светящемся от звезд тумане у окна, показалось лицо и матово-белые плечи. Кто это?

Лощин привстал. У окна никого не было. Уж не причудилось ли ему?

— Мама, какая ночь, мама! — услышал он шепчущий голос. — А звезд сколько! И такая красота уйдет.

— Другая ночь будет.

— Расстаемся и ждем.

— Люди всегда ждут.

— Почему?

— Я лично тебя до петухов жду.

— Несерьезно, мама. Я никак не могу придумать, вот так — остановить на сердце самое хорошее, жить чудесным, вдруг, сколько ни жди, уже не будет лучше.

— Дай ты человеку поспать. С дороги устал.

— А кто это?

— Приезжий.

Лощин повернулся. Диван загремел пружинами.

— Кажется, лайнер двигатели глушит, приземляется.

За занавеской засмеялись.

— И кто же вас встретит? — спросил юный и чистый голос.

— Мечта.

— А какая она?

— Красивая, как твоя ночь.

За окном, багрово и розово высвечивая облака, взмахивали всполохи — провожали грозу.

Рано утром Лощин ушел.

Дарья подбежала к окну на кухне. Хотела позвать: хоть чаю попил бы.

«Душевный мужик. Вот какой бабе посчастливит, горюшка не будет знать, — подумала, что приехал он и уедет. — Память-то хороша, да без водицы памятью не напьешься».

Лощин оглянулся. Створки окна раскрыты, высинены небом стекла, а там, в глубине избы, — сумрак, будто ночью красота почудилась.

Он с минуту постоял на дороге.

Дорога в полосах муравы, зеркально поблескивает освеженная дождем трава. Вдали, где площадь, уже марило от проезжавших машин. Лощин не спешил. Надо было приглядеться, привыкнуть: такое у него дело, что сразу не выйдет, что-то еще и само, казалось ему, проглянуть должно.