Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Встретившаяся женщина сказала, что идти еще километра три.

Начались поля кукурузы, степь, пески у берега. Как куски рафинада — мазанки среди садов. Как я войду к ней? Что скажу?

Я остановился. Зачем я приехал?

Да если она счастлива, что ж я ей мешать-то буду? Люби она меня — и сама не поехала бы, ждала… Долго ждут, до седых волос, бывает, и до конца, и горек корень, и цветов нет, а ждут, дороги искривятся, зарастут стежки, а на эту любовь нет на свете дернины, чтоб приросла и затравела. Верю в такую любовь, слышал… Мертвых ждали женщины наши в своих хатенках. Старая, скажут, песня. Вечная зато за красоту свою. Придет гений и эту родную-то нашу в простеньком платочке выведет, всему миру и потомкам оставит, чтоб без такой красоты не потеряли бы меру сердца.

Я забрался в виноградник и лег рядом с тропкой среди полыни и цветущего цикория. От земли нежно пахло донником: из степей эта трава подобралась к самому морю.

Море было искристо-красным, рубиново расплавилось там, где тонуло солнце.

Волны вскипали на берегу, обнажая песок и камни, и снова с шипением врывалась и змеилась пена на берегу.

Вот так шумело оно во времена Эллады. Что изменилось в этом шуме? Такой же шум, который слышал греческий воин, пришедший сюда тысячи лет назад, слышал и я. Все тот же шум моря — вечности бесконечной, которая, может быть, в назидание грядущему прибережет по пустырям куски развалин былых империй, и тронов, и прах владык… Но что мне до того? Бесконечность бессильна, сейчас бессильна заставить меня, просто человека, не думать о ней.

Уже засмеркалось… И вдруг я увидел ее. Она шла с ним по берегу, с блондином в белой рубашке навыпуск.

Я встал и пошел к дороге. Качались и расплывались огни, что-то стучало под ногами и проваливалось.

«Смирись… смирись, — шептал мне голос. — Это я, твой верный друг… Я в душе твоей. Я долго молчал. Но вижу, что ты не сладишь без меня. Смирись… смирись, и только так можешь выжить сейчас, только так… Смирись».

Я вернулся в Москву и сразу же пошел на работу. Среди своих товарищей и дел, которых было много, я забывал о Таине: надо было дело делать, работать.

Но когда возвращался домой, открывал дверь, тут все напоминало о ней. Ветка вербы в банке с водой. Проросли корни, и листья давно распустились. Мы сломали ее с Таиной за городом весной, талую, с прозябшей корой. Думал ли, что эта ветка приживется для горькой мне памяти? Она и пахнет-то горько.

Что делать? Все бессильно. Только бы скорей прошли дни, и они пройдут — надо жить, жить — вот и все.

Я ходил в кино, в парк, бывал с друзьями в ресторане, жил, как все. Никто не знал, что было во мне. Может, и у других что-то было: любовь, тоска, несчастья, но каждый жил, как и я: надо было жить.

Сколько тайн скрыто в человеке!.. Он сам все разгадает, но себя никогда не приведет к общей формуле.

И вот сон мне приснился. Я эти ночи почти не спал. А тут вдруг заснул с вечера… Будто дарю ей цветы, а она в халате сером, больничном. Взяла цветы, и пошли мы с ней. Обнял я ее.

«Это моя неделя, — говорит, — потом конец…»

Обошли лужу: она по одной стороне, я по другой, и сошлись под крышей. Гляжу: какую-то железину она хочет со стены оторвать, крутит, рвет. Я подошел и оторвал. А она на холодную печку руки положила, задумалась, одинокая какая-то, красивая…

Проснулся. Ночь. Ветер словно бы раздувает звезды, они разгораются, ярче их мерцающий блеск.

В эту ночь и открылась дверь. Я услышал, как в прихожей открылась дверь и кто-то вошел.

Я не из трусливых. Но кто-то вошел и затих… Я иду в темноту прихожей, зажигаю свет… Таина!

— Федя! Ты разве дома? — испугалась и удивилась она.

Загорела, глаза с жаром южного солнца. Она обняла меня, от нее пахло ветром и морем.

— Я думала, ты в деревне. Ты там был?

— Да. Был.

— И заскучал без меня? Я так и знала. А на море было так хорошо. Я жалею, что не дождалась тебя, поехали бы вместе.

Все бы, кажется, стерпел, но не ложь. Она могла бы прижиться, эта ложь, если бы я не знал всей правды.

Ложь и предательство одной тенью себя берегут. Да я-то теперь видел, как предательство выдавало ложь.

Неужели я ее любил? Нет, теперь это другая, какая-то чужая женщина, даже глаза ее были другие: она не смотрела на меня, уходила от моих глаз; скорбны и губы — нет веселых, сияющих ямочек в уголках.

Эта встреча мучила и ее тем, что надо было лгать и прятаться. Она посмотрела на меня, так посмотрела, что все как будто и сказала глазами, а я и сам это знал. Лучше уйти, все равно куда, но надо уйти. Я стал одеваться.

— Ты куда?

Она не остановила меня. Я уже спускался по лестнице. Еще можно было позвать меня. По стене метнулась ее тень. Сейчас позовет, что-то скажет. Раскаяние иногда возвращает радость.

Она (я это чувствовал) глядела мне в спину. Неужели поняла, догадалась, что ложь ее опоздала? Она не закрывала дверь, стояла перед пустынной лестницей.

Я ходил по улицам. Город спал, было свежо, на цветах и деревьях роса. В промытом влагою воздухе ясны были редкие огни — звездочки портальных кранов, выплывали из тьмы мокрые изумрудины огоньков такси.

Остановил машину. Еду к Косте. Они уже вернулись из деревни.

Костя открыл мне дверь, босой, в трусах и в майке.

— Что с тобой? — спросил он, быстро ощупал мои руки и плечи.

— Таина приехала.

Мы прошли с ним на кухню, закурили. Я в эти дни много курил: травил никотином тоску на сердце.

— Есть будешь? — сказал Костя. — Каша гречневая. Сейчас разогрею.

— Не надо.

Вошла Ольга в халате, защурилась от света. Как спокойно переброшена на грудь ее коса.

— Ты ушел из дома?

От себя бы уйти!

— Вы уж простите меня, что я побеспокоил вас.

— Побудешь пока у нас, а там видно будет… Все-таки можно что-то сделать, — произнес Костя.

— Жизнь не переспоришь, — сказал я.

— Я позвоню ей.

Ольга пошла было к телефону. Я остановил ее.

— Не надо.

— Звонить ей не надо, — проговорил Костя. — Она знает, где искать, и сама позвонила бы. Значит, не хочет.

Мне постелили на диване. Я лег. На подвеске люстры капелькой пролилась звезда… Здесь мы встречали Новый год. Сколько радостных надежд было! Нет, в жизни никогда не знаешь, что будет. Судьба, с которой расстаемся, так и не разгадав ее.

— Тут ничего и поделать нельзя, — сказал Костя. — В таких случаях самый храбрый, умный и сильный человек бывает бессилен.

— Она любит тебя. — Голос Ольги тихий, ласковый. — Любит. Если бы не любила, сказала бы все сразу. Значит, жалеет, не все ей равно: не так-то просто от сердца тебя оторвать. Так бывает, что сделают больно, а потом еще сильней любят.

— Спи, Федор… И реки входят в свои берега, и утихают грозы.

«И утихают грозы…» — эти слова повторил я: демоническое величие ушедших гроз как бы встало передо мной — и они прошли и утихли. Утихнет и моя суета.