Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

— Разбиться можно… Милая свидание отменила. Голова разболелась.

Она сбросила босоножки, походила по отмели, плеская ногами, — до того белы, словно молоко полилось в воду.

— А дальше — обрыв, — сказала она. — До дна крутит.

И вышла на берег. Держась за куст, надела босоножки.

— В гостиницу? — спросил Лощин.

— Домой. Отработала свое.

— Проводить?

— Проводи.

Она шла впереди. Тонка в поясе. Юбка колыхалась — плавно раскачивались бедра. Косынка белая облегала голову.

— Ты не подумай, что я какой-то соблазнитель. Твоя дочь для меня — как утренний свет в детстве.

— Какой мужик от соблазна откажется?

— В тебе соблазн, а в ней — нет.

— Я хитрая.

— Ты не хитрая. Мерцаешь, как ночь, а от любви папоротниковым цветом разгоришься.

— Папоротник только в сказках цветет.

— Вот и вижу, свою ты сказку не знаешь.

Дарья засмеялась.

— У Катюшки голова разболелась, а моя закружилась.

Черемуховой сыростью обдало в зарослях. Вился туман в лощине, а за рекой, там, где закатный угол, сложились плоские облака, подсвечивали луг.

— Ты сегодня где-то весь день пропадал.

— С Ивашей.

— Разве знаешь Ивашу?

— И Федю знаю.

— Феденьку… Он от второй Ивашкиной жены. А первую расстреляли с дочкой. Пьет он сильно, Иваша. Так бывает жалко его, а Феденьку особенно. Без мамки ведь. Она у нас здесь в больнице умерла. Так плакала и звала: «Где Ваня… Где Феденька? Дайте на Феденьку поглядеть…» Так бы ей звать, когда вместе были. Она из дому бежать собралась. После под снегом и узелок нашли. Сынка не пожалела, малыша. Не по уму и не по сердцу живем, так-то бывает. Иной раз люди смутят, но больше, как ты сказал, свою сказку не узнаем. Любовь, как заря, — восхищайся, молись, а взять не дано.

— С сеновала лесенку милому подают. Дано.

— Только стремимся, приближаемся желанием к красоте.

За лугом река отливала черным, а над ней накренилась береза, матово-белым свечением коры чуть-чуть подтуманивала воду.

— Красиво, правда? — сказала Дарья.

— Я ночью у окна тебя видел.

— Да уж Катя говорила мне.

— Думал, она.

— Такой, видать, свет был красивый… — загляделась за реку. — Кого же потерял тут?

— Была юность, она памятью дурманит. Сильнее были чувства, ярче, будто их вернуть можно. Потянуло сюда. Не знаю даже, как зовут ее. Только раз видел. Столько лет прошло.

— Годы проходят, недосказанное досказать хочется.

— Она тогда совсем молоденькая была, как сейчас Катя. Какая теперь, да и жива ли? Лицо ее помню… Девочка должна быть у нее.

— Девочка!

— Да, — сказал Лощин и будто бы спохватился. — Не знаю, что сейчас: может, у нее дети, муж. Мне еще одно главное, самое главное узнать надо…

— Что?

— Догадка моя пока, и ошибка, может быть. Это целая история, в которой мне сегодня прозоренка показалась, чувствую, откроется, вот-вот откроется.

Она остановилась, положила руки ему на грудь.

— Ах ты, родной. Не тревожь. Уезжай. Пусть лучше в мечтах доскажется. Провожу тебя.

— Тебе тогда все расскажу. Ты и решишь. Верю тебе.

На площади под фонарем Феденька держал отца за руку, маленький и жалкий, шел рядом. Иваша был пьян, ступал тяжело, клонился вперед, а то запрокидывал голову.

выкрикнул надорванно, и засмеялся, и как будто бы сразу отрезвел, пошел спокойно.

запел он.

— Папаня, пойдем, — тонким своим голосенком уговаривал отца Феденька.

На удаль хотел взять Иваша, да не выходило.

Сама судьба страдала, тревожила и мучила, что вот идут двое, и знают все, кто они, и утешить бы, да как утешить, чем?..

Лощин побежал за ними. Дарья видела, как он остановился под фонарем, где пыль вихрилась, как-то слабо и растерянно поднял руки. По лицу его метнулся свет фонаря.

«Господи… Он! Неужели он?.. Господи!»

Под истлелым оранжево-красным абажуром лампа в избе Иваши, как пожаром, омрачала голые бревенчатые стены, кровать в углу с сенным матрасом, продырявленный диванчик под окнами в ветхих, с оборванными кружевами занавесках. В черепке геранька цвела, и ярки были огоньки лепестков, и, казалось, эти-то цветы в чугунке с сухой землей печалились одной судьбой с хозяевами, которые приютили их тут, на окошке, чуть землицы дали.

Федя принес из сенцев кружку воды и поставил на стол перед отцом. Иваша дремал на стуле. Это было забытье с внезапным тревожным пробуждением… Все та же безысходная тоска.

Иваша отпил воды из кружки — и вода пахнет тоской. А вон у двери стоит Лощин, с тенью слился, и над тенью лицо — бледное-бледное. Зачем он тут? Что ему надо?.. Мог успокоить только Феденька своими ручонками и словцом одним: «папаня». А этот тревожить, мучить будет. Зачем? Он и сам знает, что последние надежды и счастье сынка своего губит. Отец не пожалел, так кто тогда пожалеет? Что на свете есть, святое-то где, если отец не жалеет сынка родного?

Иваша посадил на колени Федю, прижал его головенку к груди, погладил. Перед ним подл, подл, подл, и это Лощин глазами говорит:

«Проводи его, Феденька», — хотел сказать Иваша.

— Иваша, — произнес Лощин и подошел, сел напротив. Глаза грустные, задумчивые. Сказать бы что-то надо Иваше? Но что скажешь? Как дрожит рука на головенке сына, и в этой руке что-то скорбное, и жилы — как распятые. Ничего не скажешь, нельзя сказать: в боль войдет даже самое ласковое слово.

— Неужели нет ни в чем утешения? — сказал Лощин.

— Ты над своим гадай.

— Люди столько выстрадали для счастья. Должно же оно быть где-то в уголке, может, самое малое, которое только ты и поймешь. Должна быть где-то эта самая малая твоя капля, Иваша.

— А может… может, его еще взять надо? — И Иваша прижал Феденьку, и рука затряслась на его головенке. — Боюсь. Как подумаю, так и боюсь.

— Что ты говоришь?

— Да ведь все могу сказать и подумать. Над своей-то мыслью управы нет. Не знаю я, как жить. Да теперь все равно: теперь самая большая премудрость мне жизнь не наладит.

— Почему же так?

— Гонит жизнь, лишний за ее столом. Так, видать.

— Ты сам себя гонишь.

— Не мешай мне… Не мешай, — сникая, пробормотал Иваша.

Встал, уложил Федю на диван, одеяльцем его укрыл.

— Спи, сынок!

— А ты никуда не пойдешь? Не ходи, папаня. — И Федя обнял отца, чмокнул губами в щеку.

Когда Иваша сел за стол, Лощин сказал:

— Вот так и ты его полюби. Все отбрось ради него.

— Жалею и мучаюсь, не так ему вышло.

— А ты что делаешь?

— Ужас на совести.

— Последняя ты надежда его… Ты предаешь его. Отец родной, так кому тогда верить?

— Тише… Не спит еще.

— Предаешь, — прошептал Лощин. — Жалеешь и предаешь, как и вторая твоя жена предала его.