Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Иваша поднялся со стула.

— И первая?

— Нет.

— А дитем пожертвовала.

— Это война.

— Так зачем с дитем было лезть? Кто звал и просил ее? Сама, значит, решилась, а потом на берегу и расстреляли.

— Спасали жизнь, дома свои, землю и сами гибли.

— Спасли и разошлись. А я от себя уйти не могу.

— От бутылки — не от себя!

— Как и ты от своего камня… от белого.

— Почему ты сказал так?

Не верил Иваша в то, что сегодня услышал: будто бы этот вот человек за кладом приехал, в войну зарыл.

— Опровергни.

— Что?

— Не верю, не мог ты совесть свою зарыть.

— Ящик зарыл. Так и скажи всем: признался, мол, сам сказал, где и искать: на берегу, шагах в тридцати от белого камня.

— Где… где?

— Белый камень нужен, место самое. Теперь не сойду, пока не узнаю… Белый камень нужен!

— А то? — тихо спросил Иваша.

— Все сокровища мира отдал бы за Феденьку, за его радость.

— Что будет, как правда возьмет?

— За ней и приехал.

— Дело-то какое у тебя? На рожон лезешь.

Лощин загородился от лампы: свет ее ломил глаза.

— Я с чистой душой.

— И от своей же чистой души, бывает, так обернется потом, что и враг бы так не предал, как сам себя предашь.

— Не за себя боюсь, а что камень тот не найду. Он все откроет.

— Или что знаешь про кого-нибудь? Остерегись, не запутай и сам не пропади… Ложись спать у нас, — предложил Иваша.

— Пойду. Надо.

— А то и живи у меня. Что там тебе деньги за койку платить? Да и нам с Федей веселей будет.

Лощин поглядел на Федю. Тот не спал, раскрыл глаза, улыбнулся и спрятался под одеяло.

— Может, и поживу, — пообещал Лощин.

— Пришлю его за тобой утром. Приведет… Да, постой!

Иваша выдвинул из-под кровати какой-то ящик, порылся в нем, развернул сверток, из которого посыпались на пол фотокарточки.

— Вот, она, — проговорил Иваша, выхватил из вороха фотокарточку, маленькую совсем, с оборванным уголком. Всю войну она с ним прошла, грела сердце.

Лощин вгляделся в юное лицо на фотокарточке, очень знакомое, с удлиненными от улыбки глазами.

«Катя», — чуть не сказал.

— Кто это?

— Первая жена моя — Лавьянова Настенька.

— Вот оно что! — удивился Лощин подмеченному сходству с Катей.

Иваша убрал фотокарточку в сверток, крепко перевязал его шнурком.

— Все увеличить хочу, да боюсь: как она со стенки будет глядеть со своей улыбкой на мою жизнь. Пью я. Не для утешения, нет. Сил нет вырваться, словно что сидит во мне. Измучаюсь, а потом отхожу, и всех жалко, а на душе, господи, знал бы ты! Тоска смертная, кусок какой-то, так и чувствую его под сердцем, давит, вроде дернины холодной с осеннего луга. С того луга… с того, где ее расстреляли.

— Приду, — сказал Лощин. — Завтра сам приду к тебе.

Прямо от Иваши Лощин свернул на улицу, где жила Дарья: к ней сразу хотел и зайти.

Он прошел через узкий проулок. Забрызгало росой с березы, с ее листьев, глянцевито-черных, во мглу которых вонзался из земли сахаристо-белый ствол. Тут остановился. Напротив — окно. Чуть подзолочена светом занавеска.

Подойти и постучать. Так просто. Но как сильна бывает робость дрожащая — уходит, прячется, губит. Сколько хороших порывов, слов, красоты, так и не узнанной, погублено жалко таящейся робостью.

«Боюсь. Что со мной?» — и глядел, глядел на золотистый свет занавески.

Рядом, за окном, она… А вдруг ошибся, только показалось ему? Погаснет перед ним окно. А жизнь прожита, какая-то неузнанная жизнь.

Неузнанная жизнь… Зачем же такой жалостью так принизил себя? Не надо слишком — вот единственная премудрость.

Что сейчас есть, то и есть жизнь его, неожиданны, будто в калейдоскопе, складывающиеся комбинации ее.

Ветер прошелестел. Ближе и быстрее шелест… Кто-то идет. Мелькнуло белое… Катя! В руке ее белый платок — словно течет по траве.

— Катя!

Отпрянула она, неловко оступилась в ров. Мокро скользнула полынь по коленкам.

— Это я… я, — проговорил Лощин и подал ей руку, потянул. Катя выпрыгнула на тропку.

— Видели маму?

— Да.

Катя покосилась на свои окошки. Блестят зрачки смородиново-черные, а улыбнулась — удлинились глаза и слились перед Лощиным с далекими глазами той, что сберегла Ивашина фотокарточка для грустной памяти. Неужели сошлось? Не может быть… То, что Лощин один только и знал, у белого камня было. Белый камень нужен. Белый камень скажет.

— Кто же она, ваша любовь? — спросила Катя. — Так и не узнали?

— Почти открылось.

— И нельзя сказать?

— Может, и никогда не скажу. Будто глядит с мольбой, чтоб я молчал.

— Глядит с мольбой? Кто?

— Так мне кажется.

— Что же такое?

— Боль, страх и любовь под какой-нибудь крышей приютились. Это и тронуть-то нельзя.

— Вот что! Признаюсь, я подумала, что вы маму мою искали. Так хотелось. Я и спешила сейчас домой. А вдруг так и есть — нашли? А у вас что-то другое… Неужели так и не узнаю?

— Узнаешь, скажу, если белый камень там, где Лавьянову расстреляли.

— Вы мне сейчас скажите.

— Нет! Ошибиться могу. Обожди. Я сказал: обожди.

— Хорошо, — сказала она с какой-то тревогой и попрощалась. Пожала руку и как-то по-новому, гордо поглядела на Лощина.

Давно ушла, а он все еще стоял на тропке.

Дарья ждала, что придет Лощин.

Приоткрывала дверь, глядела на дорогу.

В льдисто тускнеющем свете качались тени, смыкались, будто что скрывали, и в испуге шарахались, и снова бросались к страшному.

Тихо яснились огоньки, а рядом, на дороге, бесновались тени…

И вдруг увидела — кто-то стоит у березы… Тень. Но эта тень неподвижна. Кому еще охота стоять тут в поздний час. Он!

Вошла в избу. Сейчас постучит. Накинула платок, повязалась перед зеркалом.

Но он не вошел.

«Разгадывает. Не знает точно еще, что сюда, ко мне, надо идти. Или решиться не может? Заходи, не стой! Не забыл, помнишь, сердцем-то сразу нашел, да разум еще не заверил».

А может, самой выйти? Лесочек рядом — туда!

Ждала его, а вошла Катя. Повесила на спинку стула платок с зацепившимся листом березы.

Дарья пошла закрыть дверь. Поглядела туда, где березка. Просвечивал во мгле ее ствол… Ушел.

Войдя в избу, спросила:

— Что за человек за усадьбой стоял?

— Гость наш. Это разведчик, мама. Он воевал здесь. Однажды в разведке крик какой-то услышал, пошел на крик, с пути сбился. И жизни ему с тех пор не было. Мне Зарухин рассказал.

Катя сбросила туфли и села в угол дивана, поджала ноги.

«Крик. Услышал… Крик судьбы. Судьба крикнула, чтоб людское в нас испытать. Что ж теперь выйдет? Что бывает за людское-то?» — с минуту в задумчивости стояла Дарья, ждала, что Катя еще скажет.

— Мама, а он не обиделся, что я не пришла?

— Может, и переживал, не знаю.

Дарья присела на диван.