Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

— «У белого камня нашел», — повторила она сейчас те его слова.

— Ты! Это ты! — прошептал Лощин, вглядываясь в лицо Дарьи, и не узнавал ту женщину со свечой: та была совсем молодая, помнил ее и не верил, не хотел верить, что годы могут погасить юность. Это она перед ним, и нельзя не поверить: только она одна знала те слова: «У белого камня нашел».

— А где же малышка? — спросил Лощин; все сейчас решалось, последнее…

Она боялась сказать, и уже голову опустил Лощин: нет, не бывает, чтоб так хорошо до конца вышло… Пропала малышка!

— Это же Катя!

Что творилось на этой земле, а она, малышка, жива, не пропала, и к ней он пришел, как будто судьбе было угодно, чтоб к ней пришел, к ней, которая к потной его гимнастерке губки тянула, в тепле его человеческом молочко искала малышка.

— Так это она, Катя?

— Да. Чуть ты Зарухину не сказал.

— Да, я совсем другое узнал.

— Не говори никому, не надо, — с мольбой проговорила Дарья. — Пусть так и останется. Мы счастливы — и я и она. Ты видел. Не мать только потому, что не родила ее, а так мать… мать, для нее — мать. Не говори. Так пусть до конца и будет. Нельзя без родного. Приросло. Никто не знает. Ведь я тогда пришла из лесов. От Днепра шла. Свою дочку схоронила. Тут и осталась жить с Катенькой. Молоком своим вскормила ее. Никто не знает, кто она. Дочкой моей стала, будто с ней и пришла… А тебя ждала. Ждала! Верила, что должен прийти, не забудешь, что, может, раз в век так бывает — среди такого страдания встретились.

— Вот и пришел.

— Я узнала. Не поверила. Неужели такое бывает? И испугалась. За Катеньку испугалась.

— Я так и думал. Нельзя говорить. Я никому и не сказал бы.

— Не говори. Только мы и будем знать.

— Как только мне Зарухин про белый камень сказал, так и сошлось: на том месте я и нашел Катеньку рядом с убитой матерью…

— Лавьянова… Лавьянова, — в растерянности повторяла Дарья.

— Жена Ивашина… Катенька — дочка Иваши, сестричка Феденьке по отцу.

— Постой… Тише… Одуматься дай. Не знала я. Что я наделала!..

Дарья прижалась к стенке. Как тошно от зноя, воды бы холодной, ключевой. Темно в глазах, тьма кружится.

— Как же так? Да правда ли?

— Правда.

— Кате ты и скажешь все… Нет, нет, стой… Да что тут решать! Ивашина она дочь.

Как хотел Лощин, чтоб радость сверкнула, и не думал, что так сверкнет, а другое потушит. Что же этой женщине осталось? Берегла Катеньку, любила — и вот нет ничего.

Плывет зной, звенит. Что же будет теперь?.. Распрямилась Дарья. Лощин тихо глядел в ее глаза: что-то блестит и кружится в них, и что-то красивое свое они отдают, эти глаза с живой затененной влагой, с дрожащими в них слезами.

1965 г.

Из окон протянулись на лестницу багрово-красные пыльные полосы заката.

Медленно поднимался по лестнице Лубенцов, все выше и выше, все тяжелее дышать.

Вот и шестой этаж.

На облупленной двери три почтовых ящика, один с оборванными петлями, фамилия на приклеенной затершейся бумажке как-то промигивала черными буквами: «Ермаков».

Комбат Ермаков — старый друг Лубенцова. Сколько лет прошло, и виделись-то редко, а все же друг — свята в сердце войной крещенная дружба.

Не верилось, что за этой дверью живет Ермаков.

Снизу, со двора, кого-то звали, и от этого зова стало грустно, как будто далекое крикнуло в полумрак лестницы. Три ступеньки круто поднимались на чердак, на верхней валялась бутылка из-под водки, а за чердачной дверью гудел сквозняк.

Лубенцов позвонил.

Дверь открыла женщина, молодая, глаза темны, задумчив их взгляд.

— Вам кого?

— Ермакова, — сказал Лубенцов и добавил уважительно: — Федора Ивановича.

Она ответила не сразу, с минуту глядела на Лубенцова, и если бы сейчас он ушел, она запомнила бы его глаза — далекие какие-то, будто что-то свое видел, не прямо глядел, а широко и рассеянно, с открытой доверчивостью. Лицо исхудавшее, прокаленное солнцем. Голова в седом тумане.

— Заходите, — сказала она.

Это была дочь Ермакова — Ариша.

Она повела Лубенцова по коридору, заставленному ящиками, табуретками и тазами у каждой двери.

Быстры ее шаги со звонким пристуком каблучков.

Ариша вошла и пропустила Лубенцова в комнату.

Комната небольшая, перегорожена от окна до самой двери ширмами. На одной половине комнаты — узкий, с зеленой обивкой диван, у окна круглый столик с раскрытой книгой; на другой — железная койка; кто-то темный таился в углу… Человек сидел, сгорбясь, опустив голову.

— Пьяный, — сказала Ариша тихо, чтобы не так слышна была ее боль.

Лубенцов опустился на колено перед ним, тронул его голову.

— Федя…

Ермаков застонал, не просыпаясь… Змеи ползут по стонам, вьются, распухают в алкогольном бреду, и голос друга зовет: «Федя…» Все бред, и голос друга — бред.

— Не будите его. Пусть спит, — сказала Ариша.

Лубенцов отступил в растерянности и, уж будто издалека, увидел Ермакова: даже не Ермакова, а ноги его, проломленные в полосе заката, и чудовищно красные ботинки.

— Что с ним?

— Пьет, — сказала Ариша скорбно.

— Да что же это с ним?

Она взяла сумочку, заглянула в нее: хотела платок достать.

— Пойдемте!

Вышли на лестницу, стали спускаться. Она осторожно ступала на каблучки, глядела под ноги. Так и не поднимая глаз, спросила:

— А вы кто будете?

— Друг его.

— Друзей у него много.

— Лубенцов я.

— Лубенцов? — Она остановилась, и видно было, как радость подтеплила мокрые от слез глаза. — Я знаю. Он говорил о вас. Но сейчас лучше его не видеть.

После сумрака подъезда на улице было светло, воздух прозарен закатом с пластами огненных облаков.

— Какое небо… — только и сказала Ариша, мельком взглянув на закат.

Они шли по тротуару, от газонов свежило травянисто-пресным запахом с сыростью завечеревшей уже земли.

— Какой он был, мой отец! Как я любила его, как верила ему! И вот в самую грязь ушел, в пьяный бред. Почему? Не могу понять. Все началось после маминой смерти. Как мраком его накрыло. Он уж и света стал бояться. Страшно, что такое может случиться с человеком. Загубил сердце, ничто не страшит его, даже смерть. А у меня от жалости сердце разрывается. Вот так бы открыла двери, а он с улыбкой стоит. Какое это счастье! Когда он пьян, я дома не остаюсь. Бросить бы все!.. Бросить бы все, — повторила она с отчаянной решимостью. — А не могу. Жалею и мучаюсь. Жуткая трагедия, когда жизнь вокруг тебя прекрасна, ты знаешь, ты видишь ее, а не для тебя все это. Как будто проклятая! За что? Ведь и я одна из-за него. Как его оставишь? Совсем пропадет — кто согласиться жить под этим кошмаром? Да и зачем, чтоб еще кто-то мучился из-за нас!

Лубенцов молча слушал ее: была это мольба человеческая о счастье, утраченном в неизведанных глубинах души.