Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

— Чем же помочь вам? — сказал Лубенцов.

— Не знаю. В человеческих заблуждениях или ошибках что-то еще можно решить, сделать, поправить. Но тут отвергнуто человеческое, и все мои попытки тут просто бессильны.

— Скажите ему, что я был, что видеть его хочу.

— Я скажу. Он столько выстрадал и все изуродовал. Разве не обидно? Конечно, его подкосила мамина смерть. Но что поделаешь? Все теряют родных и близких, а жизнь продолжается — все равно надо жить и делать спои дела. А он все бросил.

Лубенцов взял было под руку Аришу, чтоб хоть как-то утешить. И вдруг словно током ударило: в такси садилась женщина, молодая, красивая, матово-белым было ее лицо с ярко подкрашенными губами.

Стукнула дверца, машина тронулась. Женщина оглянулась — лицо ее расплылось за стеклом.

— Что с вами? — спросила Ариша. Так вдруг чего-то испугался Лубенцов.

— Простите. Я зайду. Завтра зайду, — проговорил он в каком-то беспамятстве, глядя вслед женщине.

Лубенцов вышел на набережную — светились красные огни ресторана, и еще дальше, в парке, медленно крутилось светящееся колесо.

Лубенцов смотрел и ждал; вот сейчас покажется эта женщина, подбежит к нему… Нет, так не бывает… Но ведь оглянулась же она, оглянулась, даже испуг был в ее глазах… Она была, точно она!

Он шел по набережной. Зажглись огни, а он все надеялся встретить ее.

«А зачем, для чего это нужно и ей и мне, раз все кончилось… кончилось… кончилось?» — убеждал он себя.

Четвертый уж месяц, как нет ее, а будто вчера случилось.

Он выбежал тогда за ней в метель.

— Лина… Лина…

Это был какой-то угарный вечер. Тускло светила лампа, и душно было в избе. Метель хлестала по окнам.

Она была беспокойна в тот вечер: тревожно и горячо блестели ее глаза. Подходила к двери, к окну: все к чему-то прислушивалась.

— Что с тобой, Лина?

— Не знаю… не знаю, — отвечала нарочито зло, чтоб отстал.

— Успокойся!

— Какое старое слово, — проговорила она, — и в этом старом седая тоска сидит с опущенной головой… Это ты, — добавила она с ненавистью, но тотчас спохватилась: — Прости!

— Что с тобой? Ты скажи. Что с тобой?

— Не могу больше. Ухожу совсем.

Она надела пальто, схватила полушалок.

— Куда ты? — не успел он сказать, как она распахнула дверь.

— Меня не ищи. Все кончилось. Нет меня. Нет! Не ищи! Погубишь, если найдешь. Прощай!

— Лина… Лина… — звал он в мятущихся облаках снега. Метель секла сквозь рубаху, жгла, а по лицу текли горячие слезы.

Так и ушла в метель по шоссе и пропала, словно подхваченная тревожным светом фар.

С тех пор он ее не видел.

И вот сейчас она была совсем близко от него — садилась в машину, он не успел позвать, как она скрылась.

«Погубишь, если найдешь», — вспомнил ее слова.

Но что же тогда случилось в метель?.. Что-то еще раньше случилось.

Он ничего не знал, не мог ничего сказать, хотя и помнилось, как она приехала с моря, горячая от южного солнца, тело ее пахло морем, а в глазах таилось что-то неожиданно радостное, и это радостное было оттуда, с моря.

Раз, поздно вечером, на шоссе вспыхнули фары и погасли.

Она тихо вышла из избы.

Пришла ночью. Мокрая, озябшая:

— Где ты была? — спросил Лубенцов.

— Подышать вышла. Такая красота. Ты спал. Пожалела будить тебя.

А утром долго стояла у окна. От шоссе тянуло смолистой горечью дыма, который не заглушал, а как бы отражал слабый и нежный запах розово цветущего клевера.

Вот и в метель на шоссе вспыхнули фары — медленно двинулись, высветили ее на дороге, черную, одинокую; будто ужаснувшись, остановилась она на миг перед загоревшейся метелью. Свет сразу же погас.

Вот и все, что знал Лубенцов.

Всю правду знала только она.

Это было удивительное для нее лето — с поездкой на море, где и случилась встреча с Калужиным, известным ученым. С любопытством приглядывалась она к нему, и он заметил ее как-то утром на пляже, когда она сбросила простенькое ситцевое платье и, такая стройная в купальнике, побежала в море.

Потом она читала на пляже. Палило солнце, жар разливался по телу, затянутому в синий купальник. Черные волосы крепко свиты косынкой, из-под которой на шею упрямо выбивались смолисто-яркие завитки.

Она перевернула страницу и вдруг почувствовала легкое движение тени, Калужин нагнулся, положил в книгу записку и прошел мимо.

Он остановился в отдалении и долго глядел в море. Был он среднего роста, массивен, слегка сутулился в просторной, белой, навыпуск рубашке.

Лина развернула записку.

«В полночь на тропинке, что ведет к морю, буду ждать».

Будто и не сомневался, что может быть иначе.

Вот и пошла на его голос, словно всю жизнь ждала, что этот голос позовет ее…

Она перебежала пустынную в поздний час площадь и возле ограды прошла на приморскую улицу, просвеченную лунным воздухом, в котором голубовато сияли дома; пересохшая трава пахла чаем.

Дома остались позади: слева в темно-синей мгле шелестело галькой море, справа высились горы, и с них стекал туман. Ей стало страшно.

«Куда, зачем я иду?»

«Иди по тропинке… Иди. Жизнь, которая ничего не дает для счастья, — не жизнь… иди по тропинке… Иди», — с решимостью сказала она себе и пошла.

Зазвенели сверчки, а море зашумело сильней…

— Ты пришла. — Он обнял ее. — Я долго ждал тебя, вот такую…

С этой затаенной радостью она и вернулась в свой поселок.

Всю осень Калужин приезжал в поселок, где жила Лина; ставил машину у крутого берега в березах. Брал удочку и спускался к реке. Ждал тут Лину.

Ненастье смело листья с берез, студено прогалялась даль из-за белых стволов.

Зима разлучила Лину с Калужиным.

Договорились письмами, что приедет.

В тот зимний вечер она решилась: сразу всему конец, одной болью рвать — не тянуть и не мучить.

Ушла из дому. Слышала, как в метели Лубенцов звал ее:

— Лина… Лина…

Она добралась до шоссе, где стояла машина.

«Все… все. Так лучше. Теперь хоть без лжи. Лучше и для Лубенцова, может, любовь найдет, любовь-то хоть узнает».

Калужин включил фары. Косяки мятущегося света прорезали мглу.

— Погаси! — крикнула Лина, и снова стало темно.

Она прижалась к Калужину и заплакала, оттого что губила другого человека, веру его губила ради вот этого женского своего счастья. Что будет-то за это?

Калужин снял ей квартиру в Новых Черемушках, на бывшей окраине, навсегда распростившейся с зеленью лугов, с ручьем, протекавшим в родниково-холодном овраге, с светаньем берез, под которыми по веснам цвели ландыши. Залито теперь все асфальтом, под ним допревали черемуховые и березовые корни, и только в прямоугольниках газонов кое-где напоминали о прежнем раздолье разлапистый лопух да полынь в пахуче-нежной горечи.