Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Квартира из двух небольших комнат на восьмом этаже. Видна отсюда Шуховская башня, вознесен в золотом огне крест церквушки на Донской, а дальше дымка загазованного воздуха, чад, в котором живут, любят, работают люди, спешат, чтоб успеть, успеть уловить свое счастье.

Виден отсюда и зеленый откос Окружной железной дороги. Там проносились поезда по своим путям к разным городам и станциям. Что в этом бешеном ритме значит жизнь какой-то женщины, чья-то судьба…

Она работала в школе — преподавала физику, И никто не знал, какой жизнью она жила. За ней ухаживали, ее даже провожали сослуживцы. Напрасно: никто не мог соперничать с ним, с его талантом, в котором, как ей казалось, горела искорка ее любви.

Почти забыт был Лубенцов, остался где-то на далеком проселке в раздумьях своих простой учитель Максим Петрович.

Почти забыла… Да нет, нередко вспоминала, как оставила она его в метель.

Вот и сегодня она внезапно увидела его. Это он был. Никакого сомнения. Неужели станет искать?

Она давно уже дома, но все никак не успокоится.

Включила торшер. Трюмо в углу. Коробки с пудрой, флаконы дорогих духов, браслеты, серьги с мерцаньем камней. Слева у стены — тахта. Рядом маленький столик, бутылка из-под шампанского, два бокала.

Лина стояла у окна с раскрытыми шторами, задумалась…

Где-то внизу шумел город. Небо плыло. Горели рубиновые огни на телевизионной башне.

Калужин собрался уходить: ему пора. Перекинул через руку плащ:

— До свидания, Лина.

Она подошла к нему, тронула его мягкие, какие-то бледные волосы, поглядела в глаза — отцветают уже, устали. Еще и не стар, но война свое взяла, а теперь выпала ему эта тревожная любовь — последняя, прощальная в жизни его, вот потому-то и грустна, и горяча она, и беспощадна в утверждении своем.

— И опять ты уходишь. Ты уходишь, а я остаюсь. Ночи такие долгие. Улицы черны. Страшно…

— Должна бы привыкнуть, дорогая.

— Расстаюсь и жду. Теперь до субботы. Как жду!

— Скоро командировка. На всю неделю мы уедем с тобой, будем вместе. Наше счастье — наши встречи. В разлуках накапливается любовь, чтоб вспыхнуть при встрече, осветить лицо твое, глаза, разогнать сумрак будней. Ты счастливая. Ты только сейчас говорила, что счастливая.

Она опять подошла к окну. Еще быстрее плыли облака. Внизу шелестела листва, шум то усиливался, пробегая по ветвям, то затихал, и тогда слышались шаги. В светлый круг от фонаря вступила девушка и скрылась.

— И все-таки я не думала, что жизнь так сложится, — сказала Лина. — Я пошла на все, а ты остановился, будто вдруг испугался чего-то. И вот я одна перед неизвестностью. Что там? Что будет завтра.

Он подошел к ней, крепко сжал ее плечи.

— Кто знает, что ждет каждого завтра? Это тайна, перед которой мы бессильны.

— В завтра вторгается прошлое и требует плату за потери, за все, что было не так. Вот и вся тайна.

— Сегодня ты чем-то встревожена? Успокойся.

— Успокойся… Так и он говорил мне. Сегодня я видела его. Я подошла к машине, и вдруг среди толпы — все шли — он один остановился. Глаза его — далекие, тихие, почти святые.

— Кто? Кто?

— Да он!.. Он!.. Неужели не понимаешь?

— Ты же не любила его. И нечего вспоминать. Все прошло.

Прошло… Прошло время, и уж не на вечер ли засмеркалось их счастье? Как она боялась теперь остаться одна. Чувствовала: что-то зреет. «Пожну, что посеяла», — подумала для смирения своего, чтоб так уж и жить, смирением перед тревогами уберечь свое счастье.

— Ты ничего не знаешь. А то, может, проклял бы, — проговорила она и сама испугалась, зачем так сказала.

— Что ты, Лина? Я в долгу перед тобой.

— Я не для того сказала, чтоб ты вспоминал о долге. В любви жертвуют всем, и я одна всем пожертвовала… Пошла даже на подлость.

— Остановись! Так было все хорошо. Ты всегда провожала меня с улыбкой. Самое прекрасное в тебе — твоя улыбка. Улыбнись. Я приду к тебе, и ты опять скажешь, что ты счастлива. Пусть это минуты счастья. Но потому и счастье, что оно редко.

Он просил ее поберечь их счастье, не понимая, что все ее смятение — от встречи с Лубенцовым: она боялась его.

— Может, мне только показалось, что это был он?

Могла подумать и так; это успокаивало.

— Что он тебе? Для него ничего не осталось. Все прошло.

— Нет, не все!

— Хватит, Лина!

Она опустила голову: хотела успокоить его, улыбнуться.

— Улыбнись, слышишь? Пусть я у самих богов украл твою улыбку, и они покарают меня за это. Но мгновенье она была моей, твоя улыбка. Я узнал счастье, которое никто никогда не давал мне. У меня было все, и все это давала мне моя работа. Но счастье могла дать только ты, а с ним ты была несчастна, и он был несчастен с тобой: ты не любила его. Что же случилось? Мы нашли друг друга. А он должен искать свое счастье. О какой же потере ты говоришь? Ты нашла, а не потеряла. Мы нашли с тобой то единственное в жизни, без чего даже и не знали бы, что такое счастье… Ты была когда-нибудь в храме?

— Была девочкой…

— В высоте какой-то особый синий воздух, просвеченный солнцем, трепет золотых огней, от которых на стенах словно бы оживают сказания… Когда я встретил тебя, таким храмом стала для меня жизнь, моя работа.

Лина улыбнулась: как он это сказал! Он никогда не был взволнованным: был спокоен в своем счастье, и вот как зажгла его тренога: мелькнула надежда, что на все пойдет, не оставит ее.

— Вот и опять я поверила. Как ты умеешь утешить!

— А ты своей улыбкой — осчастливить. — Он поцеловал ее. От губ ее пахло свежестью поздней антоновки.

Лина проводила его до двери.

— До свидания.

— До завтра, — сказал Калужин.

— Вот и хорошо.

Подбежала к окну, хотела посмотреть, как он пойдет по улице.

Идет быстро — спешит.

«Сейчас затеряется среди толпы. И никто не знает, как я люблю его! Пройдет незаметно просто человек, прохожий… Прохожий, — вспомнила она опять Лубенцова. — Не померещилось ли? Но никто не остановился, только он».

Ей показалось, что в прихожей зазвенел звонок, и от этого звука как будто померкнул свет в комнате.

Лина подошла к двери.

— Кто?

Никто не ответил. И вдруг она побежала от двери в комнату. Выключила свет.

«Неужели он?»

И Калужин увидел, как погасло окно. Помахал рукой и скрылся за углом.

В одной из комнат квартиры Калужиных горела люстра над столом, накрытым к чаю. Какая-то прозрачность в комнате от застекленных шкафов и хрустальной люстры. Мебель была легка и изящна.

Распахнуто большое окно. Багровели георгины на подоконнике.

Молодая женщина с бледным, чуть привядшим лицом, на котором своею особой жизнью жили глаза, с удивительным, с каким-то теплым голубым блеском, но, если вглядеться, — что-то тревожащее таилось в ее зрачках. Эту тревогу и заметил брат ее Вадим Петрович, художник, лет сорока, уверенно полнеющий от довольства и даже некоторой лености.