Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Вадим Петрович зашел к сестре, чтоб попросить в долг рублей сто. Сестра всегда сочувственно относилась к его денежным просьбам, нередко помогала ему. Но теперь она сама нуждалась в сочувствии, и он терпеливо выслушивал ее.

— Понимаешь, он живет какой-то своей тайной жизнью, похоже, счастлив, а я ничего не знаю, ничего не могу изменить, — сказала Вера Петровна.

Вадим Петрович сестре сочувствовал, но относился к ее тревогам без утешающей жалости.

— Природа укрыла мысли и душу человека так надежно, что он может жить, как ему вздумается. Даже может припрятать от жены рубль на личные нужды, — брат разрядил шуткой тревоги сестры.

— Я чувствую, он скрывает что-то.

— И ты от этого страдаешь?

— Да.

— Старомодно и смешно; все равно что носить сапоги с галошами.

— Я серьезно с тобой!

— Так теперь многие живут. Век, раскровивший свои молодые годы в войнах, теперь, на седьмом десятке, с валидолом — наверстывает упущенное.

— Ты научился болтать.

— Не могу же так сразу и сказать: дай мне денег взаймы… Не делай из этого трагедии, ради бога. Через полгода, уверяю тебя, ты все забудешь.

— Можешь ты что-нибудь сказать по-человечески?

— Прежде чем ковать железо, его кладут в огонь. Ты разжигаешь огонь, а железа нет. Что ковать? Ты же ничего не знаешь.

— Я чувствую, как между нами вырастает стена: в доме поселилась тоска и боль.

— Представь, тоска и боль времени: человек ищет что-то новое. Что-то новое дай ему! А ему предлагают в семье вечные оковы верности и долга. Трагедия, в которой разрываются и гибнут семьи. Человечество разбушевалось. В пивной могут «усмирить» суток на пятнадцать. А в семье можно с утра до ночи критиковать друг друга без права применения скалки, которой прежде ставили точку, после чего наступала тишина. И наши предки, скучавшие без телевидения, расходились от заборов и замочных скважин, умиленные и просветленные примером утверждения справедливости.

Вера Петровна поднялась, подошла к столику с газетами и журналами.

— Сколько тебе надо?

— Рублей сто, не больше. Полоса безденежья скоро пройдет.

Она положила перед братом десять червонцев. Вадим Петрович небрежно прикрыл их пачкой с сигаретами, словно бы так, между делом, появились тут деньги — хотел показать, что он равнодушен к деньгам, что главное сейчас — несчастье сестры, и он постучал пальцами по пачке, решая, что же сказать сестре утешительного. Но ничего не придумал.

— Я надеялась, что ты что-нибудь посоветуешь, — сказала Вера Петровна, заметив, что брат и огорчен, и сочувствует ей, и растроган ее заботой о нем.

— Я раздавал советы в двадцать лет, не понимая, как я глуп сам. В тридцать советовал уже меньше. А в сорок, когда узнал, как сложна и неожиданна жизнь, понял, что советовать — все равно что греметь погремушкой в надежде вернуть лысому кудри его детства.

— Но ведь что-то можно сделать? В таких случаях люди что-то делают.

Вадим Петрович посмотрел сестре в глаза: веки чуть-чуть припухли и пожелтели, густо запудрены, чтоб как-то скрыть слишком заметные следы горестей.

«Она и в самом деле страдает», — подумал он, не зная, что посоветовать.

— Ты сосредоточила в нем свою жизнь. Так нельзя. Надо проще смотреть на жизнь.

— Но я не могу.

— Он сейчас — как голодный перед куском хлеба, от которого чем жаднее рвешь, тем меньше остается. Пусть он рвет, не мешай ему. Все решит время и случай.

— Все так, но только не ждать: надо что-то делать, вернуть в дом прежний покой. Можно что-то придумать. Надо придумать. Мучительно жить так, когда он видит, что я мучаюсь, и продолжает мучить меня. И этот мучитель — мой муж. Я жду его, люблю по-прежнему, несмотря на его жестокость. Где еще бывает такое прощение даже подлости, как в семье? Он предает мою жизнь, губит счастье, и я не только прощаю, я люблю его… Люблю! Да как же это можно?

— Раз любишь, значит, можно.

— Никогда не думала, что так может быть.

— Любовь — это капля меда на цистерну дегтя, который мы и ради этой капли глотаем. Вот и все. Ты слишком сентиментальна.

— По-твоему, надо быть жестокой?

— Нет. Ты жалеешь себя и этой жалостью парализуешь свою волю, отравляешь себе жизнь.

— А что же делать? Его жалеть или ее?

— Поживи в свое удовольствие. У тебя все есть, ты красива. Ты увидишь, что будет. Ветер дует в твои паруса, а ты опускаешь их.

— Я люблю его.

Вадим Петрович посмотрел на часы с поблескивающей секундной стрелкой.

— Да, поздновато. Нужно особое вдохновение, чтоб так задерживаться на работе.

— А прежде спешил домой, — сказала Вера Петровна. — В трамвае ездил. Двадцать шестой номер. Трамвай проносился, звонкий, веселый, мимо нашего дома… — И ей вспомнился, как утешение прежним счастьем, тот далекий дом с забором и калиткой с железным кольцом, гремевшим, когда открывали калитку. Звенело кольцо о каждом человеке свое: звук был резкий, сильный, когда калитку открывал Калужин. — А во дворе у нас росла яблоня — помнишь? Когда цвела, так от нее бывало светло. Утром проснешься, и по свету в комнате чувствуешь — зацвела. Подбежим к окну, а там будто иней застыл. Цветы и пахнут-то снегом. Теперь там большая улица. Трамвая давно нет… А она, видимо, далеко живет. — И напомнила о себе опять ее тоска.

— При нынешних-то скоростях расстояния не имеют значения. Теперь за купленную на вечерок скорость можно слетать к любовнице в Сочи и успеть к жене в Домодедово.

— Он изменился. Почему? Почему так происходит? Или я плоха!

— А что стало с яблоней? — спросил Вадим Петрович, чтоб не объяснять сестре ее наивность напрямую.

— Не знаю, — сказала она, чуть помедлив: хотела понять — почему брат спросил про яблоню.

«Я такая жалкая сегодня. Но ничего, ничего — это брат. Родной мой брат».

Она не должна на него обижаться: он когда-то водил ее за ручку, и та его ласковость к ней, к маленькой, должна была и сейчас укрыть ее от обид, так она вдруг в это поверила.

Но Вадим Петрович как-то не заметил этой прослезившейся нежности к нему, вернее, заметил только, как сестра притронулась платком к глазам.

— Срубили нашу яблоньку под самый корешок, — проговорил Вадим Петрович.

— Я плачу — а тебе хоть бы что.

— Что ты, Вера? Я просто вспомнил, что наш дом построен на месте бывшего сада. Срубили целый сад, который по цене мусора пошел в костер. А недавно прямо напротив моего окна посадили какую-то палку и описали в газете, как ее везли чуть ли не из Брянских лесов…

— Налить тебе чаю? — И она подала ему чашку, чтобы как-то задержать брата. Не хотелось оставаться одной. Ей нужно было высказаться до конца.

— Когда он только начинал, никто не авансировал его из будущего. Я из своей клиники ездила работать в Черкизово. Там мне платили еще полставки. Возвращалась ночью во втором часу. И так каждый день. Теперь для него наступило его будущее. Все ему отпущено. А он забыл, что еще дает ему и моя любовь, та моя жизнь, которую я вбила тогда в его будущее.