Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

— Он сжал ствол березки на этих носилках и привстал, — говорил Лубенцов. — Седое солнце. Но не оно главное. Нет! Оно — свидетель бед и гроз, оно вечно над жизнью, А у комбата, у человека, может, одна минута, последняя, на прощанье среди ржи. Что увидел он в эту минуту, о чем подумал?

Вера Петровна не без интереса посмотрела на Лубенцова: кто он, какая у него жизнь, почему так рано поседел?

«И хорошие люди, да, самые прекрасные люди, бывают несчастны, не защищены от бед», — подумала она и медленно положила трубку.

— Что же он увидел, ваш комбат? — напомнил Вадим Петрович Лубенцову о картине.

— В глазах его все должно быть! Так и вижу его глаза. Стихия войны и горя, даже солнце поседело от бед земных. И вот в глазах его сошлось раздумье о горестях войны с памятью о прекрасном и верой в прекрасное. Так силен и велик человек! Уходят вдаль следы во ржи. Это пройденное. Но что еще ждет? Идут по ржи. Не просто рожь, а родное начало в ней, вот и она склонилась в предчувствии тяжкой судьбы. Суровое и упорное шествие. Они до конца верны своему командиру. Вознесен человек живой, красота его, с ним и себя вознесли эти люди. Вот так, вот так я подумал!

Неожиданно было то, что сказал Лубенцов.

— Как все вдруг ожило! Господи! Я верю, что так и должно быть, — сказала Вера Петровна. Будто и сама так хотела, ждала, чтоб так он сказал.

— Я… я, признаться, не ожидал, — проговорил в растерянности Вадим Петрович. — Вы кто ж будете?

— Ваша картина воскресила мое прошлое, и я не мог сказать по-другому. Легче и приятнее было бы слукавить, как нередко бывает…

— Что бывает? — спросила Вера Петровна.

— Когда прошлое предъявляет вексель за обман.

— Приходит прошлое? — повторила Вера Петровна. — А оно приходит?

— Всегда. — И, помолчав, Лубенцов сказал Вадиму Петровичу: — Назовите картину — «Сын».

— Не нравится «Во ржи 41-го года»?

— Война 41-го года — это уже история: было и прошло. А если «Сын» — картина сразу приближается во времени. Как будто мать глядит на это шествие. Трагедия человеческого сердца — самое близкое всем, родное — сын.

— Кто вы?

— Учитель. Детишек учу.

— Чему же вы их учите? — спросила Вера Петровна.

— Хочу, чтоб ни один из них в жизни не сделал зла.

— А это возможно?

— Необходимо.

Не сразу, но все-таки Вера Петровна спросила:

— А если зло во имя любви?

— Оправдание именем любви? Тогда все могут творить зло — лгать, предавать, мучить, если допустить такое оправдание. Что же будет? Погубленный малыш — во имя любви? И это можно именем любви оправдать?

— Никогда, — сказала Вера Петровна.

— Так что же вы спрашиваете?

Раздались два быстрых, коротких звонка. Так звонил Калужин.

Вера Петровна открыла дверь, и ворвавшаяся с лестницы свежесть тоскливо колыхнулась по сердцу: «От н е е пришел. Чужой».

Он снял плащ, и сразу тонко запахло духами.

— Запах духов, — Вера Петровна хотела сказать с шуткой, но вышло и трусливо и жалко, как ей показалось.

— На работе много женщин, — ответил он.

— Запах все тех же духов.

— Значит, женщины, с которыми я работаю, любят такие духи, или все духи одинаковы, разница только во флаконах, — сказал он легко и весело.

— Как ты вульгарен.

— Ты что-то требуешь. А я не знаю, чего.

— И опять ложь!

Этот разговор происходил в прихожей. Что он мучил ее, она знала. Но и она мучила его, и он знал, что все происходит от его нерешительности: не мог он и тут жить, не мог и уйти навсегда, и потому лгал. Ему казалось, пока это самое правильное в его положении.

Вадим Петрович и Лубенцов сидели в комнате. Тут шел свой разговор.

— Приходите завтра ко мне в мастерскую.

— Если смогу. У меня дело. К Ермакову надо зайти.

В комнату вошел Калужин и услышал эти слова. Что за человек, зачем он тут?

Калужин подал руку Вадиму Петровичу.

— Рад тебя видеть.

— Ты хоть иногда искусственной улыбкой протирай эти слова.

— Не придирайся.

Поглядел на Лубенцова.

— Вы ко мне?..

Расхожие мысли, афоризмы, пословицы — своего рода формулы. Ответ выстреливается мгновенно, в темпе времени: точно, быстро, а главное — умно. Автоматизация мышления избавила бы людей от многих дурных поступков, в которые, как в дебри, заводят собственные мысли.

И опять Калужин посмотрел на Лубенцова.

— Так вы ко мне? Слушаю вас.

Лубенцов молчал. Улыбка чуть подсветила его лицо.

— Где-то я видел вас, — проговорил Калужин.

— Очень давно. Много лет прошло.

— Что-то такое знакомое. Стойте… Вспомню…

И встретились глаза их.

— Седое солнце.

— Седое солнце… Не может быть!.. Лубенцов?

— Он самый.

Калужин обнял Лубенцова.

— Максим… Лубенцов… Какими судьбами? Вера, Вадим, глядите на него. — И Калужин отошел от Лубенцова шага на три. — Глядите! Ты гляди, Вадим. Мы с ним комбата выносили. Я рассказывал тебе.

— Рассказывал ты, признаться, долго и нудно.

— Вот неблагодарный… Вера, скатерть-самобранка где? Лубенцов приехал. Фамилия-то какая — Лу-бен-цов: и любовь и бубенцы!

Лубенцов остановил Калужина.

— Ничего не надо. Так посидим.

— Что так скромно? Да нет! Проскромничали всю молодость. Теперь нам плоды подавай!

«Нет в муже и скромности друга», — отметила про себя Вера Петровна.

— Плоды — это детишкам, — сказал Лубенцов.

Вера Петровна ушла на кухню. Позвала брата помочь. Достала из холодильника бутылку вина.

— Неожиданный вечер, — сказала Вера Петровна. — Я рада.

— Неожиданность — как откупоренное шампанское, которое, прежде, чем стать шампанским, долго зрело… Что-то будет? Непременно что-то будет, — повторил Вадим Петрович. — Так не кончится.

— А будет вечер воспоминаний.

Вера Петровна положила яблоки в плетенную из цветной соломки корзиночку. Яблоки сразу покрылись холодной испариной, запахли садом.

— Жизнь иногда сводит друзей, чтоб еще показать что-то, откупорить, что долго зрело, — не слишком громко, как-то вроде бы по секрету, сказал сестре Вадим Петрович.

— А ты вдруг заговорил серьезно.

— Знаешь, в нем что-то есть, — сказал Вадим Петрович о Лубенцове.

— Не шумлив и как-то успокаивает.

— А меня растревожил.

— Запомни, что он тебе о картине сказал.

— Он заставил задуматься, как вести поиск в работе. Понимаешь? Подлинное искусство — вознесение, а мастеровщина — вроде численника с вырванными праздниками.

— Конечно, с вырванными буднями лучше, чем с вырванными праздниками.

— Чем глупее говоришь с женщиной, тем лучше она понимает.

— Неси вино. Штопор в серванте.

Калужин и Лубенцов сидели уже за столом. Калужин трогал руку Лубенцова: была такая у него привычка останавливать внимание собеседника.

— А помнишь, как кипяточком грелись? Какие тогда стояли морозы!