Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Вадим Петрович долил в бокалы вина.

— Случилось по идее, самой безумной среди людей, — сказал Лубенцов.

— Любопытно, — заметил Калужин и отложил ломтик хлеба с икрой, вытер салфеткой руки. — Что ж за идея такая?

— «Живи без совести, бери без стыда!»

Калужин протянул через стол руку, сжал руку Лубенцова, словно бы успокаивая его.

— Мы еще поговорим с тобой на эту тему. А сейчас я скажу. Если бы был не родник, а болото, никто бы и не брал из него. А то родник. Родник жизни! Вот и берут. — Калужин пошлепал по руке Лубенцова. — Что ты, друг!

Ирина заметила, как на руке Лубенцова сумрачно налились вены, и тотчас посмотрела на Вадима Петровича, он закусывал и эту руку не видел.

«Есть люди, которым надо подсказывать, как жить. Есть и художники такие, что делают с подсказки», — подумала Ирина.

— Люди придумали еще «родничок на троих», — сказал Вадим Петрович.

Ирина опустила голову: «И он хочет быть моим мужем?»

Она ждала, что скажет Лубенцов. Что он скажет?

— И еще как берут, — отвечал он Калужину. — Все для себя, как раковая опухоль берет от жизни все, умерщвляя жизнь.

Калужин решительно отбросил салфетку.

— Диоген ничего не брал — жил себе в бочке.

— Я думал, главное — жизнь, — заговорил Лубенцов, — ты живешь, и это хорошо: счастье в твоей воле. За него мы шли с тобой через ту рожь… Я так жил. И вот какая-то незримая рука стала брать от меня, добралась до самого сокровенного. Я почувствовал, как исчезла в доме любовь. Кто-то взял и ее…

— Как взял? — удивился Калужин.

— Да так, — сказал Лубенцов и отпил из своего бокала. — Спать хочу. — Он слабо улыбнулся, как бы извиняясь, что растревожил всех. — Пойду!..

— Куда же ты? У нас переночуешь.

Калужин вышел из-за стола, взял под руку Лубенцова и повел его в свою комнату.

Вера Петровна и Ирина проводили Вадима Петровича до двери. Он захмелел. Лицо его раскраснелось, как-то расслабло.

— Я же предупреждал, — напомнил он сестре, — что-то будет.

Как он был хорош, свеж, спортивен, когда пришел сюда, и как обмяк и постарел сейчас!

«Так нельзя перед Ириной», — подумала Вера Петровна.

Вадим Петрович поцеловал сестру. К руке Ирины прижался щекой. Щека была горяча и влажна. И тут он уронил шляпу. Нагнулся, поднял ее, и, когда распрямился, его качнуло.

— Может, и ты останешься? — предложила Вера Петровна.

Он остался бы, но тут рано вставали, а он любил полежать утречком, особенно после приятной выпивки, чувствовал какую-то расслабляющую сонливость. Нет, он не пил. Этого про него никак не скажешь. Но почти на каждый вечер приходились встречи, и, как всегда, интересные и полезные. Он мучился, что мало работает, и не мог отказаться от встреч с друзьями где-нибудь за столиком в кафе или ресторане. Там спорили и решали судьбы мирового искусства, на которые эти разговоры, как любил пошутить Вадим Петрович, влияли так же, как игра в домино на перемену погоды.

— Тогда иди, а то поздно, — поторопила его сестра.

Ему хотелось побыть с Ириной. Сейчас бы и решить с ней свою судьбу. В легком опьянении все было доступно и просто. Он был готов сказать, что влюблен в нее. Была ли это любовь, он не знал. Вернее, не знал, как должен изменить свою жизнь ради Ирины. Хотя точно знал: надо много и серьезно работать. Но если уж быть искренним перед собой — не очень-то он верил, что он сделает это. А уж коли совсем, начистоту — то самым наилучшим для себя считал легкое опьянение от таких вот встреч с нею. А что дальше? Он не думал, как будто в жизни и не было у него будущего. Он отключил будущее от своей жизни. Так, пожалуй, легче — отправиться в дорогу с пачкой сигарет, не думать, пока сыт, о хлебе.

— Счастливой ночи! — сказал он, помахал шляпой и, держась за перила, тяжело ступая, пошел вниз.

Вера Петровна и Ирина вернулись в гостиную.

— Вадиму надо жениться, — сказала Вера Петровна, снимая полосато-яркую накидку с тахты. — Холостая жизнь разболтала его. Но у него душа. Ему многое можно простить за доброту.

— В его доброте нет огня. Всего лишь сырые дрова. Надо так гореть, чтоб тепло было и ярко другим от доброты.

— Ты всегда резко судишь. Будь мягче, — сказала Вера Петровна.

— И все-таки он не все сказал, — вспомнила Ирина про Лубенцова.

— Отцу он скажет.

— Что же с ним такое?

— Я думаю, он не устроен, потому и встревожен.

— А мне нравятся такие!

— Устроится, успокоится и будет, как все, даже, может быть, и злее — за утраченное или потерянное.

— Это по-мужски. Надо уметь постоять за себя, не грех быть и злым, защищая свой идеал.

Вера Петровна собралась в комнату мужа: надо бы постелить Лубенцову.

Ирина уже легла, но спохватилась.

— Да, я забыла, — сказала она. — Поставь в воду цветы. Они в прихожей. А то завянут.

Вера Петровна принесла цветы в кувшине с водой и поставила их на столик рядом с постелью. Ирина задумалась: сколько людей ищут счастье, а в поисках его теряют мужей, жен, детей.

— А откуда он знает отца? — спросила она.

— Вместе воевали. Это они выносили комбата из боя.

— Да? — удивилась Ирина и даже привстала.

— Как он сказал о картине Вадима. Никто так не говорил Вадиму.

Вера Петровна посмотрела на Ирину. Как блестят ее глаза, — и впервые ее осенило: наверное, и у матери ее были такие глаза.

«Какой же молодой она умерла, и он любил ее… любил», — подумала она о Калужине, но, испугавшись, что уж и к мертвой ревнует, погасила свет и вышла.

Лубенцову приготовили постель в небольшой комнате — спальне Калужина — с широкой тахтой по одну сторону окна и с раздвижным диваном по другую. Запах свежести от накрахмаленной простыни напомнил Лубенцову луг в холодке осени.

В углу комнаты стояло нечто похожее на манекен: робот в костюме, в рубашке с галстуком — любовь Калужина, его детище, начинающее с программ, пока что простеньких, как азбука или букварь с петушками.

Калужин и Лубенцов сидели друг против друга в низких креслах.

Вера Петровна медлила уходить — хотелось побыть с мужем. Но чувствовала, что стесняет друзей, мешает их разговору. Задернула шторы на окнах.

— Спокойной ночи, — сказала она.

Калужин предложил:

— Отдохнешь у нас. Здесь тихо. А послезавтра воскресенье — на дачу поедем. Успеешь в свои края. Перебирался бы ты в Москву.

— Да ведь и там надо жить. Земля!

— Техники хватает.

— Кроме техники, ласка земле нужна. Загорюет без ласки. Живое ведь.

В углу вздрогнул робот, зашевелился, что-то зашумело в нем. Глаза его загорелись желтым электрическим блеском, и вдруг, как из пустоты, с глухим железным отзвуком раздался голос:

— Двенадцать часов. Иду на стражу.

Лубенцов встал испуганно и удивленно.

Робот пошел к двери.