Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Он взялся за трубку. Вошла Ирина. Положила ослепительно белый халат в чемоданчик.

— Поедем вместе. Подвезешь меня до метро, — сказала она отцу.

— Ты иди. Я сейчас выйду.

Он ждал, пока она выйдет из комнаты, чтоб сейчас же и позвонить Лине.

— Твой друг куда-то ушел рано-рано.

— Как ушел? Куда?

— Ничего не сказал.

«Вот так и уйдет, — подумал Калужин, — узнает правду Лубенцов и уйдет. И будет всю жизнь думать, что он, Калужин, надругался над их дружбой…»

Немедленно надо позвонить Лине. Но Ирина еще в комнате. Она чувствовала: ждет отец, когда она выйдет.

— Обожди меня в машине. Я сейчас, — сказал он дочери.

Калужин быстро набрал номер телефона. Не заметил, как к раскрытой двери подошла Вера Петровна. Калужин зашептал в трубку:

— Это я… я. Не открывай никому… дверь… не открывай. Я все расскажу потом.

Он положил трубку и увидел в дверях жену.

— Посмотри на себя в зеркало. Как ты испуган и жалок! — с гневом сказала Вера Петровна.

Машина, сверкая стеклами и никелем, мчалась по политому асфальту, в котором расплывчато отражалось небо. Над городом уже поднималась туманная дымка.

Машину вела Ирина. На нее поглядывали из автобусов и трамваев, и казалось людям, что у нее счастливая жизнь.

Калужин сидел рядом, положив на опущенное стекло руку.

— Осторожнее, — предупредил он Ирину, когда она чуть не заехала на пешеходную дорожку.

Мимо шли-спешили на работу, по своим делам — толпы людей. Они только что проснулись, наспех позавтракали. Мелькали в толпе похожие на ландыши и гвоздички совсем юные девушки. Одеты модно, красиво — даже в этой спешке и суете привлекают взгляды мужчин. И уж кто-то сбавляет шаг в надежде на ответный взгляд. А потом, нагоняя скорее время, бегут по лестнице эскалатора, с риском бросаются между машинами, чтоб успеть к звонку.

Жизнь утреннего города — начало движения миллионов людей. Среди них — таланты и гении, рабочие и ученые, военные и студенты, невесты и матери.

После девяти хлынет другой поток — приезжих и домашних хозяек, располневших, раздраженных одними и теми же заботами. Этот поток заполняет магазины и универмаги. Пьяницы в грязной, пропахшей сивухой одежде, как тени своего уродства, собираются у магазинчиков и ларьков. Они жалки, злы и болтливы, одержимы в желании выпить и ленивы что-либо сделать, мозг их мучительно гибнет, глаза слезятся…

Машина вырвалась на широкий среди белых домов и зелени проспект.

Калужин поглядел на Ирину. Сплав молодости, красоты и веры в себя.

— Что-то ты замолчала? — сказал Калужин.

— Сказать, почему?

— Так предупреждают о неприятностях.

— Они и есть, — подтвердила Ирина.

— Да, есть, — согласился Калужин.

— Ты мне скажешь?

— Я потрясен положением Лубенцова, — сказал Калужин: это можно было сказать.

— Что случилось?

— От него ушла жена.

— Я так и подумала вчера. Когда же люди будут честны друг перед другом, верны? Вот даже ты не до конца откровенен со мной.

Калужин насторожился.

— О чем ты?

— Не могу расшифровать известное только тебе. Я вижу: в семье у нас неблагополучно. Мама не спит по ночам. Мучается. А ведь это наш дом. И всем нам должно быть хорошо, в родном нашем доме.

— Хорошо, что ты любишь дом. Но родное может стать чужим, как только почувствуешь, что оно выродилось в настойчивую подозрительность. Тогда нечего будет жалеть. Мой тебе добрый совет: не делайте этого с Верой, не надо. Пока есть родное, я жалею и люблю вас, — твердо продолжал Калужин. — Не губите мою связь с домом, оборвав ее, вы сделаете только хуже. Я тебе сказал честно. Самое разумное сейчас: поберечь родное. Все очень сложно, и нужно время разобраться во всем.

«Я тревожу и ее, — подумал Калужин о дочери. — А ее еще ждут свои тревоги… Не дай бог», — ужасной показалась ему сейчас судьба Веры и Лины: не дай бог, чтоб такое выпало его дочери.

Ирине пора было выходить.

Она остановила машину и вышла.

Калужин поглядел вслед. Как легко и женственно идет, тонко переливается струистый поясок на платье — удивительная черточка, штрих, без которого, казалось, и не было бы этой легкости и женственности.

«Каждая женщина — гений, творящий из себя неповторимое свое очарование», — подумал он и тронул машину.

Вера Петровна собиралась на работу. Долго сидела перед зеркалом. Тщательно укладывала волосы. Совсем бледной, чуть розовой помадой подвела губы, почти и не видно, но губы как-то посвежели. Эта маленькая радость отвлекла ее от тоскливого чувства безысходности.

Она не спала всю ночь. Кожа под глазами потемнела, и как только Вера Петровна это заметила, с досадой отвернулась от зеркала.

«Как жить во лжи и жестокости? Неужели ничего нельзя изменить?

Он сильнее меня тем, что я люблю его», — решила она.

В дверях показался робот.

— Доброе утро, — раздался из железной пустоты его голос.

— Доброе утро… Скажи, как мне быть? — спросила Вера Петровна.

— Быть… быть… быть, — повторил он, что-то сработало там, в его запрограммированных недрах. — Быть или не быть? — изрек наконец он.

— Но как быть?

— Много будешь знать, скоро состаришься, — на этот раз скоро ответил робот, как будто и без программы знал эту пословицу.

— Благодарю… Иди!

Робот повернулся, часто, со стуком топоча ногами, дрожал и качался. Вера Петровна помогла ему, и он прошел в открытую дверь.

— Доброе утро… доброе утро, — жутковато раздавался в пустых комнатах его голос.

Вера Петровна заранее — как бы не забыть — положила в сумку тетрадь с фамилиями назначенных на сегодняшний прием больных.

Ничего, кажется, не забыла? Да, чуть не оставила на подзеркальнике записную книжку. Вера Петровна полистала ее. Сколько тут всяких записей… Вот последняя:

«Совсем еще мальчик. Разбил голову. Обработала ранку. Забинтовала. На следующий день принес мне цветы, сказал:

«Мне не больно с вами».

Она положила блок-бювар в сумку.

Осталось надеть туфли.

Вера Петровна достала из коробки новенькие с золотой итальянской маркой «Faro» туфли на тоненьком каблучке. Надела их и подошла к большому зеркалу.

«Интересно, какая о н а, — разглядывая себя в зеркале, подумала Вера Петровна о той, от которой с мужем приходил запах духов. — Сейчас он ей звонил. — Вспомнила, как испугался муж: «Не открывай никому…» Что-то случилось. Случилось сразу — неожиданно, что надо было тотчас же и позвонить. «Не открывай никому…» Что же произошло?

В комнату вошел Лубенцов. Вера Петровна удивилась.

— Как, вы разве были дома?

— Дверь оказалась незакрытой.

Вера Петровна заметила, как бледно его лицо, будто от испуга.

— Что с вами?

— Я многое видел в войну. И всегда за открытой дверью в доме таилась пустота или что-нибудь страшное.