Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Калужин поглядел на свои наручные часы.

— Точен! — И крикнул роботу: — Закрой дверь! Робот поднял как бы переломившуюся руку и промахнулся, потом снова поднял руку, нажал на дверь.

— Каков! — сказал Калужин с гордостью, заметив, как потрясен был Лубенцов.

— Твой?.. Хорош, чертушка, ничего не скажешь! А голос-то какой? И песни поет?

— «Дубинушку»… Послушаешь как-нибудь.

— А если подсунуть программу на убийство? Исполнит? — спросил неожиданно Лубенцов.

— Все исполнит!

— Страшновато!

— А люди убивают — не страшно?

— Неужели без этого не обойтись?

— Работаем, — сказал Калужин. — Или забыл, как нас лупили в сорок нервом? — напомнил со злостью.

— И мы лупили. Неужели быть вечно вражде?.. По какому разуму? — сказал Лубенцов и поднялся. Усталые глаза его вдруг как-то жестоко сузились. — По какому разуму? — повторил он. — Или причина все в той же вседозволенности. Хоть через убийство, через войну, а дай! Берут и гребут. А потом боятся, как бы не отняли, сторожат, бьются… Суета, суета-то какая. А на время утихнет суета, и видишь, как тих и прост мир. Но сколько ужаса натворили в той суете — за империи, за деньги, за власть, за сундуки и сейфы… Забыт тихий огонек… Что добыл, прибавил себе человек всей этой суетой? Ужас перед жизнью и человека перед человеком. И не остановится, нет, будет рваться к своему миражу, если не повернуть на огонек родной души.

— Слышу голос отчаянья! — заключил Калужин, сказал как можно тише, желая успокоить друга.

— Нет. Я хочу понять жизнь. Жажду решить, как дальше отстоять огонек души. Есть же человеческое…

— Жизнь, брат, прет в свои протоки. Ты ей — жалость, а она мимо рвется, кипит. Деревню пожалел. А люди из деревни в лабораториях работают, в космос полетели. Дела творят. А ты со своим огоньком души — старо все это. Такие сейчас огни бушуют, что твой огонек — вроде свечки перед солнечным жаром. И все врывается в душу — жизнь, будущее, а не загробная твоя свечка. Прости! Ты знаешь, что человека ждет вырождение, если он слишком изнежит свою душу… Но хватит об этом! — сказал Калужин и шлепнул по коленкам. — Ермакова видел?

Не сразу успокоившись, Лубенцов хмуро ответил:

— Был у него. Что с ним?

— Запои. Устраивал на лечение. Бесполезно. И жалко его. Глаза какие-то робкие, руки трясутся. Проповедями тут не поможешь. С сердцем у него неладно. Погибнет Ермаков. Как-то вот встряхнуть бы его, что ли, от душевного бреда?

— Завтра зайду. Сегодня он пьян был.

Калужин поднялся, развязал галстук.

— А что ж про себя не скажешь? Ведь один остался. Ушла заветная-то. Так я понял?

— Да.

— Женщины! Женщины! — проговорил Калужин. — И погубят и воскресят, да так, что вся жизнь заново разгорится, будто и не жил до этого. Удивительно! Вот загадка, брат. Магия какая-то.

Калужин остановился перед Лубенцовым, тронул его седые волосы.

— Не старость, нет, Лубенцов… Так жизнь вьюги свои оставляет… Чем тебе помочь? Я все для тебя сделаю. Все, что только захочешь. Могу и хочу помочь тебе.

— Прошлого не вернешь, — сказал Лубенцов.

— Забудь. Начни снова.

Лубенцов встал у стены. Тускло отливал под ногами натертый до блеска пол с расплывчато отражавшимися предметами, а от висевшей на стуле малиновой накидки — паркет, как в зареве, на которое нашла вдруг тень Калужина.

«Перед тобой вся жизнь со всеми сокровищами, — очень хотелось сказать Калужину. Вот и сам он нашел свое счастье так неожиданно, будто жил и глядел в одну сторону — и вдруг оглянулся в другую и увидел ее на тропке над морем. — Погляди получше, и они сами встретят тебя, глаза живые. Пропадешь без них, ничего не решишь. А они так решат, что и солнце по-другому, засветит».

Лубенцов слабо улыбнулся.

— Бывает счастье. Вот весной осинку одну видел. Сережки почти черные, лохматые. И вдруг случайно глянул сквозь осину на солнце — и зажглись, засверкали сережки.

— Вот-вот, — подхватил Калужин, — одна и та же осина. Так и глянь на жизнь-то с другой стороны.

В прихожей послышался голос робота: «Кто?»

— Кто-то по лестнице прошел, — пояснил Калужин. — Услышал.

— Что-то есть в нем…

— А сколько делают эти машины в космосе, чтоб поведать новое человеку, своему творцу. А вот что в душе близкой творится, пока не разберем… А что же с твоей женой? — спросил Калужин.

— Не знаю.

— Как не знаешь?

— Ушла… И представь себе, сегодня на улице ее увидел. Потому-то, может, я сегодня такой. Что-то понять, доказать хочу. А что докажешь? Ушла — и конец. К справочному бюро подошел: адрес хотел узнать. Да ведь она тогда мне сказала: «Погубишь, если найдешь». Вот и отступился.

— Найдем, — и Калужин достал авторучку, решив все записать для справочного бюро.

— Она не взяла мою фамилию. Отец ее был партизан, известный в наших краях человек. Гордилась своей фамилией… Струмилина Лина.

— Струмилина Лина? — не сразу понял Калужин и вдруг, потрясенный, глянул на Лубенцова.

— Ты что? — испугался его взгляда Лубенцов.

— Время-то сколько! — И Калужин медленно перевел глаза на часы, будто что страшное увидел в черных стрелках.

Ночь для Калужина прошла как в горячке. Невозможно было и подумать, чтоб так случилось.

«Она жена его? — говорил он себе и не верил. — Только не она, нет… нет… нет… Я не знал. Случилось почти невероятное, чтоб из хаоса миллионов частиц выпало такое сцепление».

Он не должен думать, что было в этом хаосе, неведомом, как зарождение жизни. Он должен думать о будущем, которое начнется сразу же, за этой вот ночью.

Калужин встал. Вышел на кухню и налил валерьянки, выпил из той самой рюмочки, из которой часа два назад пила жена, надеясь успокоиться и уснуть.

Запах валерьянки почему-то напомнил о сыром окопе: так пахло от срезанных лопатой корней валерьяны.

«Как началось тогда, и все нет покоя», — сказал себе Калужин.

Из черноты окна дуло. Было тихо… Там, там где-то в темноте, Линино окно…

«Но это подло… подло, что она скрыла. Я не знал. Вот чего она так боялась сегодня».

Калужин вернулся в комнату. Лубенцов спал.

«Скрыть… скрыть», — подумал Калужин. Самое главное, чтоб Лубенцов не знал. Он не должен знать!

Его пронзил страх от звука будильника. Калужин простонал: подлое, гадкое случилось в его жизни, и это подлое и гадкое с тошнотой подступало к сердцу.

Постель Лубенцова была убрана: он уже встал.

«Я должен спасти все, — думал Калужин и быстро одевался, дрожал от холода, тянущего из раскрытого окна. — Лину надо предупредить, сейчас же… предупредить… предупредить… Он найдет ее и все узнает».

Калужин прошел в комнату, где стоял телефон.

Светом раннего солнца озарены окна. На столе, за которым сидели вчера, ваза с цветами. Родниково-прозрачное сверкание хрусталя и воды — сверкание утра.