Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Вадим Петрович поставил бутылку на стол.

— При более современном оружии человек перескочит этот порог быстрее мысли. Только потом осенит, что забыт в комоде паспорт для прописки по новому месту жительства в какой-нибудь норе.

— Не верю в чудовищный конец. Не пугай! Никто не произнесет запретное слово в доме, если от этого слова дом сгорит, — сказал Калужин.

— А бывает, еще и убивают, заранее зная, что и самого за это не помилуют. Загадка с тупичком.

— Уродство не имеет будущего, гибнет пораженное своей же заразой, — ответил Вадиму Петровичу Калужин и, повернув бутылку, прочитал на этикетке: «Донское игристое». Говорят, казаки после разгрома Наполеона привезли из Франции в сумах черенки винограда и высадили их на родной земле. От этих черенков и пошел свой виноград. Только черенки и взяли на память о французской земле. Скромность и величие человека, пример национальный. И когда об этом потихоньку забывают, появляются пугающие тени твоих идиотических тупичков.

В прихожей раздался звонок.

— Иринка! — Вадим Петрович заспешил открыть дверь.

Вошла Ирина в ослепительно-белой, похожей на крылья чайки, шапочке и поставила чемоданчик на столик в прихожей, положила цветы, от которых пахнуло влагою вечера.

— Ты всегда, как роса, свежа.

— И холодна?

— Со мной — да.

Ирина — дочь Калужина от первого брака.

Мать ее умерла по дороге в эвакуацию. Почувствовала себя плохо, сошла с ребенком на какой-то глухой станции ночью, едва добралась до деревни. Не думала, что тут, среди редких сосенок, и затеряется ее могила.

После войны и долгих розысков Калужин приехал за дочерью в эту деревню.

Жила Ирина у людей, приютивших ее.

Навестил Калужин могилу жены. Накренясь, стоял среди высокой травы крест. Поправил его Калужин, поглубже врыл в землю.

Потом крест подгнил и глухо упал на осеннем ветру. Многие годы пролежал в траве, истлевая. Дожди и талые воды смыли древесный прах, и долго еще проглядывала из травы голая земля.

Написали Калужину, что могила совсем пропала.

После этого он каждое лето посылал на поправку могилы и за заботы о ней деньги в ту самую семью, где жила когда-то Иринка. Не забывал этих людей, давно состарившихся.

Родную мать Ирина помнила смутно: девочке не было и пяти, когда она осиротела. Но ясно помнила какой-то забор в бурьяне и как она плакала, и заснула, и приснился ей сон… Будто открывается дверь, и кто-то входит. Она не успела разглядеть лицо — проснулась и ждала потом, что сон повторится.

И вот раз тот же сон приснился ей. Она проснулась и увидела в дверях человека в военной гимнастерке.

— Иринушка!.. Доченька!

Отец схватил ее, прижал к груди. Молча со слезами глядели они в глаза друг другу: мамы-то нет.

Калужин увез дочь в Москву.

Три года жили вдвоем. А потом женился на Вере Петровне.

Ирина не звала ее мамой, не могла, будто бы в этом фальшивое что-то было. Но среди друзей и знакомых говорила: «Моя мама».

Ирина закончила школу, мединститут и теперь, как и Вера Петровна, работала врачом в больнице.

Она, как показалось Лубенцову, стремительно вошла в комнату и сразу посмотрела на него, но мельком, быстро, тут же и успокоилась.

Лубенцов, забывшись, глядел на нее. Все просто в ней было и мило. В широко вырезанном вороте шерстяной тонкой кофточки открывались ключицы и высокая шея. Лицо с теплившимся румянцем будто осветлено было юностью. В глазах, чуть подведенных тушью, таилась мгла с влажным блеском.

«Сколько в ней красоты-то сошлось», — подумал Лубенцов.

Она чувствовала, что он глядит на нее.

— Была в кино, — сказала она.

— Ирина, познакомься: Лубенцов, мой фронтовой товарищ, — сказал Калужин.

Лубенцов взял ее руку с таившимся в ней чудом женского тепла, напомнившим вдруг то, что пропало для него однажды в метели.

— Так я почему-то и думал, что сегодня удивительное и светлое увижу, — проговорил Лубенцов.

— Почему вы так думали? — спросила Ирина.

— Не знаю. Так иногда хочется увидеть удивительное и светлое.

— А вдруг не увидели бы?

— Так не бывает.

— Почему?

Вера Петровна расставляла бокалы и притихла, как только Ирина спросила: «Почему?»

— Не все можно объяснить, — ответил Лубенцов.

— Но вы так уверенно сказали. А объяснить-то и не можете.

— А можно объяснить любовь? Почему двое вдруг кажутся прекрасными друг другу.

— Но почему? Правда? Я хочу знать, — словно бы испытывала она незащищенную и открытую душу этого человека.

Вадим Петрович решил перебить разговор шуткой.

— А вот электронный автомат так бы сказал: «Любовь зла — полюбишь и козла».

— Какой ты… — сказала Ирина с обидой не понятого в своем радостном любопытстве ребенка.

Вмешалась Вера Петровна.

— Вадим! — с предупреждающей строгостью остановила она брата.

— Я только слегка заглянул в будущее, к вашим запрограммированным роботам.

Это уже касалось Калужина, его темы.

— Уж этот процесс не остановишь, — сказал он спокойно. — Машины, порожденные умом человеческим, приобрели фантастические возможности, они сотворят новый мир, в том числе и новое искусство.

— А потом так захочется, чтоб из-под простого перышка выстрадалось что-нибудь такое, с живой слезинкой… — сказала Ирина.

— Привыкните, как к новым танцам, — шутливо отмахнулся от дочери Калужин.

На столе было все готово: искрились бокалы, антоновка в корзиночке источала удивительный запах, шпроты, икра, ножи и вилки, тарелки с сиреневыми цветами.

Вадим Петрович налил в бокалы.

Калужин чокнулся с Лубенцовым — скользнул своим бокалом так, что бокал Лубенцова ответно зазвенел.

— За встречу?

— У нас говорят — с встречаньем.

— Встречанье? — с удивлением повторила Ирина. — Встречанье, — снова повторила она и прислушалась. — Ручей… ручей как будто журчит и сверкает.

«Неужели в доме хорошо и радостно?» — подумала Вера Петровна и взглянула на мужа; если бы так было всегда.

— С встречаньем, — сказал Калужин и высоко поднял бокал, как бы утверждая свое право на радость: не так-то просто она досталась. Лубенцов свидетель — немногим из полка выпало счастье жить…

Все выпили, и только Лубенцов в задумчивости держал бокал.

— До свидания, а чаще говорим — пока. До свидания. Слышите нежное пение, зов — до свидания…

— Ты пей, а этимологические изыскания потом, — сказал Калужин, выкладывая на тарелку шпроты.

Лубенцов поставил бокал на стол.

— Нельзя мне.

— Сердчишко? — спросил Калужин.

— Вино сейчас для меня — что бензин на горящие угли.

— Боишься сгореть? Ничего. Чуть можно для поддержания пламени.

— Да нет — боюсь.

Ирина отложила нож и вилку: «Что с ним?»

— Что-нибудь случилось? — спросил Калужин. — Тут твои друзья, будь откровенен.