Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

— Когда едят булку, о земле не вспоминают.

— Да, это так, — сказала она и тут же спохватилась: — Нет, нет. Мы должны помнить. Наше прошлое свято.

— А кто она?

— Не знаю.

— Я поразведаю, и тогда что-нибудь придумаем.

Вадим Петрович взял со стола деньги.

— Хватит? — спросила Вера Петровна.

— Да… Прежние деньги как-то ощущались в карманах, придавали мощь груди, даже предохраняли от простуды. А теперь… — он засунул деньги в маленький брючный карман, — предохраняют слепую кишку.

— Мне кажется, ты иногда берешь и у него в долг.

— Бывает. Беру и у него, отдаю тебе. Что-то мое будущее задержалось. Три года назад мои картины висели в центре экспозиции. А на последней выставке вбили гвоздь в закоулке рядом с пожарным краном.

— Ты не умеешь устраивать.

— Сейчас трудно. Искусство переживает период натурального обмена: «Ты — мне, я — тебе».

Вера Петровна прислушалась: кто-то подошел к входной двери… Нет, только показалось.

— Тут приходил какой-то человек. Спросил: «Калужин дома?» Приезжий. А я не предложила войти. Он так глядел… Странно.

Вадим Петрович поднялся, положил в карман пачку с сигаретами.

— Уходишь?

— Уеду куда-нибудь в глушь. Как-то был я в деревне и до сих пор помню закат. Закат был так близок, прямо за старым сараем. Из щелей сквозило огнем. Я вошел в сарай, а там воздух рубиново-красен, прозрачен. Удивительный цвет.

Вера Петровна не дослушала его. Быстро пошла к входной двери. Раскрыла ее… В дверях — Лубенцов. Только что про него говорила Вера Петровна.

— Он дома? — спросил Лубенцов.

— Скоро придет. Входите.

Лубенцов вошел в комнату и сел на предложенный стул у окна. В пустоте чернело расчистившееся до звезд небо.

Зачем он здесь?

Он пришел к другу: Калужин — тоже его фронтовой друг. С ним выносили по ржи когда-то раненого комбата Ермакова. Есть и картина, так и называется: «Во ржи 41-го года».

Лубенцов сегодня утром видел эту картину на выставке. С выставки прямо и заспешил к Ермакову. Как прекрасны они там, как вознесены!.. А теперь сломленный комбат горбился в углу, на железной койке.

Вадим Петрович разглядывал Лубенцова: что-то вдруг почувствовал в этом человеке. Сидел будто бы и спокойно, но горячечными были его глаза.

— Обещали дождь, — сказал Вадим Петрович, решив пробудить от видений этого человека: так сосредоточенно глядел Лубенцов в окно. Мучительная мысль захватила его. Прекрасное — и угол, сломленный в углу человек, комбат, старший друг. Неужели забыл он седое солнце? Оно и на картине — седое солнце. Как же так случилось?

— Седое солнце, — проговорил Лубенцов. И воскресло сейчас в памяти седое солнце, рожь с прозревающей синью васильков на слитых в одну тропу следах. И вот как с той тропы раскрестились судьбы, неведомые тогда.

— Вы что-то сказали? — спросил Вадим Петрович.

— Седое солнце, — повторил Лубенцов. — Сегодня на выставке видел картину — седое солнце. Случайно зашел. Нет, не совсем случайно. Люблю живопись.

Вадим Петрович с недоумением поглядел на сестру.

— Ты слышала, Вера?

Вера Петровна стояла в отдалении и, как и брат ее, разглядывала незнакомца. Не было в нем настороженности, так просто пришел и сел, уединился в своей задумчивости, не мог отрешиться от своего.

«Что-то и у него случилось? — подумала Вера Петровна. — Роднят печали людей. У злых нет печалей, они только злы и потому всегда одиноки».

— Вы чему-то удивились? — спросил Лубенцов. — Я, может, не так что сказал?

— Нет, нет, — успокоил его Вадим Петрович. — Картина понравилась вам?

Лубенцов понял, что тут какое-то особое любопытство к его ответу.

— Шествие по ржи под седым солнцем. Сорок первый год. Картина так и называется «Во ржи 41-го года». На плечах носилки из срубленных берез. Несут раненого через рожь. Я долго стоял. Комбата несут, Ермакова.

— Вы разве знаете его? — спросил Вадим Петрович.

— Мы с Калужиным и несли Ермакова. Я сегодня был у комбата. Несчастен он. Но это пройдет. Должно пройти. Так бывает. Человек восстает, даже самое святое и тихое восстает и бунтует.

— Вот как? — удивилась Вера Петровна тому, что он сказал.

— Пропало бы святое, извелось на корню, если бы до конца покорялось. Восстает и бунтует! — повторил с горячностью Лубенцов.

— Вадим, ты слышал?

— Постой, постой, — Вадим Петрович хотел остановиться в этом разговоре на своем. А разговор уж как-то сразу засумятился.

— Это картина моего брата, — сказала Вера Петровна. — Его.

Лубенцов встал, поглядел на Вадима Петровича, на его лоб, бледный, со слабыми впадинами у висков, и под этим взглядом Вадим Петрович отвел глаза, сам и отметил, что отвел, робость какую-то свою выдал.

— Ваша картина? — удивился и обрадовался Лубенцов. — Вот как хорошо!

— Калужин мне и рассказал, как выносили комбата.

— А я могу вам все сказать, что думаю?

— Конечно. Надо же открывать форточку!

— Верно. Чтоб мозги и душу просвежало!

— Бывает, что форточки забиты, — сказал Вадим Петрович.

— Вадим, как ты привык кого-то винить, — сказала Вера Петровна. Она не любила, когда брат пытался оправдывать свои неудачи. — Тебе никто никогда не мешал. Ты всегда делал, что хотел.

— Я никогда не знал, что я хочу, — вот и все, а делал, что надо… Но об этом потом. Вы хотели что-то сказать про мою картину, — обратился Вадим Петрович к Лубенцову.

— Минуту… Сразу как-то и не скажешь… Я долго стоял перед вашей картиной. — И он задумался, как трудно выразить в слово то, что в самой душе зародилось. — Я долго стоял перед вашей картиной, — повторил он. — Мне казалось: вот-вот раненый привстанет с носилок. Но висит его рука. Тень смерти на ней. Тень, тень останавливает взор, — говорил Лубенцов, не зная еще, как подойти к главному.

— Так и надо для замедленного движения идущих во ржи. Им тяжело, они устали, это тяжкий крест их, — пояснил Вадим Петрович.

— Возможно, не спорю. Я не могу утверждать. Вам виднее. Я только хочу сказать, как я представляю, как я идею бы вознес, трагедию. Раненый — высшая точка картины, самое ее вознесение.

— Вознесение, — повторил Вадим Петрович, удивившись, как от этого слова и звучания самого слова какой-то свет проблеснул по представившейся ему на миг картине. — Хорошо!

Вера Петровна тихо, чтоб не помешать разговору, отошла к телефону, набрала номер: может, он там, на работе? Просто занят? А она все выдумала, усложнила? Стыдно стало сейчас за свое откровение перед братом. Пусть мужа и нет на работе. Мало ли какие дела у него?

Все сильней гудки в трубке, и нарастает тоска. Как сложна все-таки жизнь, мучительна, когда что-то в ней не заладится…

А вот незнакомый и брат ее говорили о; своем, нашли общую тему.