Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Он глянул на восход: там уже переливалась ало-розовая плазма, и светились в вышине облака над простором с жидким блеском росы, которая внезапно заискрилась: это всплыло малиновое солнце, потянуло оттуда теплом.

Зарухин вытащил лом и ударил для пробы в траву, в самую гущу. Земля присосала лом и хлюпнула, когда потянул его. В дыре сочился срезанный, цвета топленого молока корень; это калган, желтенькие цветки его вплелись в траву.

Долго оглядывал Зарухин заволнившуюся траву, среди которой показалось ему одно место, где трава как-то растопорщивалась, завихрялась, не поддавалась волне. Туда и пошел.

Трава на этом месте росла кустом, свитым мышиным горошком, была ярко-зеленой среди белоуса.

Зарухин поднял лом и ударил, и тотчас лом оттолкнуло с тупым стуком… Здесь! Вот оно, место! Зарухин огляделся — не видел ли кто — и встал на колени, сунул в дыру руку, разодрал дернину. Ржавое виднелось в дыре… Нашел? Сейчас открыть или ночью прийти?.. Сейчас, скорее, а то найти могут.

Он всунул лом поглубже в землю и нажал. Застонало в земле и треснуло, захрустели корни, показался край оборжавевшего ящика, с которого посыпались муравьиные яйца.

Зарухин вывалил на траву плоский небольшой ящик. Схватил его и отнес к болотцу в кусты.

Вернулся за ломом и тут же стал заваливать яму. На дне ее — след истлевшего папоротника.

«Под папоротник тогда зарыл. А сейчас трава. Вот и не нашел: папоротник искал», — подумал Зарухин. Засыпал яму, затоптал и в беспамятстве бросился назад к ящику…

Где же ящик? Под кустом положил. Нет ящика. Стал разгребать и ощупывать траву под кустами… Где ящик? Не мог же его кто-то взять? Огляделся. Сквозь чащину олешников просачивалось бирюзово-голубое небо.

Он вернулся на свой след, который остался в траве. По этому следу и вышел к смородиновому кусту… Вот ящик лежит, по нему солнце и тени мигают… Но кто-то идет, совсем близко шуршит трава, голоса слышны. Шли с косами и граблями две женщины в белых кофтах и молодой мужчина. Он облюбовал место — положил под куст и одежонку и еду в брезентовой торбе.

Зарухин перетащил ящик к берегу, в траву запутал… Да ведь и тут косить будут.

Он спустился в воду и впихнул ящик в промоину под берегом, где корни. Поглядел на тот берег: не видел ли кто? Кто-то, показалось, стоял там в кустах, слившись с тенью, криво так стоял, из-за ствола выглядывал, загородившись бледневшей в сумраке рукой, рука будто бы поманила его.

— Что? — крикнул Зарухин.

Тень опять поманила, но как-то быстро, испуганно заторопилась, и в этой торопливости было что-то жуткое. Замертвелыми глазами глядел туда Зарухин и вдруг очнулся: не рука там, а надруб на ольхе обнажился сквозь бившуюся на ветру ветвь.

Мокрый, в грязи, с измазанными ржавчиной руками, Зарухин вошел в гостиницу, так спешил, что не заметил в дежурке сидевшую за столом Дарью, кинулся сразу к двери в свою комнату.

— Ты здесь, — услышала Дарья, как он сказал Лощину.

«Что-то случилось», — решила она.

Она только что пришла на дежурство — надела розовую косынку, от которой лицо ее просветлело, как перед зарею.

Зарухин крепко прикрыл дверь и щелкнул замком.

Дарья осторожно подошла к двери не из любопытства, а из страха: что-то случилось.

В тишину врезался с полей вжикающий звук бруска по косе.

Зарухин заходил по комнате.

— Я сейчас потрясен, убит. — И Зарухин сжал набитые чем-то, тяжелые, отвисшие карманы.

— Что случилось? — спросил Лощин.

— Сейчас скажу. Дай опомниться. Не соображу, как и сказать.

Вжикающий звук бруска по косе отдался тоской в душе Лощина: железный, жестокий звук.

Звук прекратился в тишине, притаился. По комнате прошла тень облака. Вот там, в вышине, это облако, прикрывшее солнце, плывет с хрустальным сиянием на краях, и снова полосы пламени рассекли комнату.

— Гляди, — проговорил Зарухин и полез в карман.

Что это? В горсти — кресты немецкие. Зарухин бросил их с лязгом на стол и еще вынул целую горсть крестов, черных в ржавых крапинах.

— Откуда?

— Да вот еще, для истории, чуть не забыл. — Зарухин достал из кармана полуистлевшую военную карту, понюхал ее. — Бери. И ты за это жизнь свою загробил, и сколько вас полегло!

— Ты нашел? Где?

— Там, где ты зарыл… В папоротниках зарывал.

— Где? — крикнул Лощин: не верил, что, наконец, открылось. — Где?

— Недалеко от твоего белого камня.

— Ты белый камень видел?

— Да. Где в голавлей хотел стрелять, там.

— И молчал? А не врешь? Правда?

— Правда, — усмехнулся Зарухин. — Вот она, перед тобой смрадит.

Кресты лежали, сцепившись в траурно-черном ворохе. Но Лощин и не взглянул на них.

— Сошлось, — проговорил он. — Догадка была. Ты и не знаешь, что тут сошлось. Сошлось, Зарухин. Вот и правда, да не вся, не все еще, главное самое не знаю.

— Что главное? — спросил Зарухин; он понял, что находкой своей на след какой-то навел Лощина, — Да говори же! Что еще? Хочешь, исчезну сразу же, как только скажешь, и никто знать не будет про твое главное? Последнее скажи!

— Когда ящик зарыл, крик я услышал. Помнишь, говорил про крик тебе?

— Помню.

— Ребенок кричал, плакал. Подбежал я. Девочка возле убитой матери плакала, малышка. Понес ее к людям. Спешил: погибала она. В какой-то лесной сторожке женщине отдал. — Лощин не успел досказать, как в дверь вдруг застучали.

На пороге стояла Дарья. Лицо ее было бледно.

— На минутку, — проговорила она. — Сказать тебе что-то надо сейчас.

Лощин и Дарья зашли за сарай. Тихое тут место. У стены, пригретой солнцем, разрослись малинники, теплом малинового чая парило от них. Виден отсюда далекий поворот дороги в седой пыли, под тенью леса, и нет никого там, в этой отчужденности.

«Да, кажется, там, мы на машину напали», — напомнила вдруг Лощину дорога о прошлом, когда стреляли и били прикладами, а сейчас женщина глядела на него из какой-то смиренной своей тишины.

— Не узнал меня, такая я стала. А я все не решалась сказать. А тебя вот узнала, только не поверила. А теперь уж точно.

Она улыбнулась грустно и задумчиво, как из печали прошедших лет, пригрезилась ее улыбка, и чуть сузившиеся и помолодевшие от заблестевших слез глаза вдруг зажглись перед Лощиным.

— Ты девочку ночью мне принес, малышку. — Что-то тихое отдалось в голосе Дарьи.

Не может быть!.. Это она?.. Так было, ночью, и та самая темная ночь была самой яркой в его памяти, и одно мгновение той ночи виделось ему в сумрачной двери лесной сторожки… Тлела трепетно свеча в руке женщины, озаряла юное ее лицо, и черно-багровый от пламени край платка над бровями, и исстрадавшиеся глаза, глядевшие на Лощина, который протягивал ей девочку: «У белого камня нашел».