Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Она и подобрала меня. К самому ее двору подполз ночью. Стон мой услышала.

Бывают женщины, возле которых природа как будто не задумывалась, не мудрила с красотою, но тут, может, самая-то и мудрость, чтоб не каждый ее нашел, а тот, кто найдет, тому и откроется. Глаза зеленые, ничего особенного, а приглядишься — заблестят, как травинки весенние в дожде; волосы рыжеватые — тронешь, теплые, мягкие, руку обовьют, а ежели сама вздохнет и приластится к тебе, то как сенокосным жарком обдаст, даже что-то зазвенит, причудится.

Жить бы с ней, любить ее и жалеть. А по вечерам где-нибудь возле речки соловьев слушать. Да не пора была. Жуткое время. Январь подступил.

Раз ночью, вьюга была, полушубок я надел и вышел. Костыли в сено за избой припрятал. Тут у меня и бидончик с бензином приготовленный стоял.

Пять верст я по вьюге прошел, к мосту. Повозился я у этого моста — огонька подкинул — и назад.

Оглянулся. Горит, и кажется, вьюга горит, клубится, метет над мостом.

Первые петухи прокричали, а я уже дома был. Глядит Варя с испугом на меня, спросить боится, где ночью-то был.

«Не спрашивай, — говорю, — так надо».

«Страшно, Федя».

А утром пришла с колодца и говорит:

«Мост вчера в Высоком сожгли».

«Хорошо это или плохо?» — спрашиваю.

«Нам что? Немцам досада».

Пошла Варя как-то за хворостом. А лес у нас сразу за огородами. Прибегает без платка, никак не отдышится.

«Что с тобой?» — спрашиваю.

«Полицай! Не трогай его!»

Выхожу на крыльцо, а он уже тут с автоматом, похож на старичка: лоб сморщенный, лицо какое-то пухлое, безбровое. Полицай. Над женщинами измывался.

«Ты что это тут?» — говорю я ему.

«А посладиться хотел», — отвечает.

Варя меня за руку в избу тянет. Губы у него в усмешке кривятся: с этой усмешкой и убивал, и леса поджигал, и девчат мучил.

Подкараулил я гада. Вечером с попойки ехал, без памяти был — так напился. Лошаденку его пустил, а самого в лес заволок. Тут он и остался.

Автомат себе взял, пистолет, пару гранат. Сережки в кармане были в тряпицу завернуты, открытка с видом на Неаполитанский залив, бумажка с фамилиями. Семь фамилий, и первая — моя. Донос готовил.

Лошаденка пришла, а его нет: пропал и пропал. Говорили люди: замерз по пьянке, туда и дорога!

Первого мая я троих партизан выручил. Вели их в комендатуру. Охрану пострелял и ушел, так что никто меня и не видел.

Староста к нам захаживал — Лыков Парфен. Самогонка у нас водилась. Для видимости дела занялся ее изготовлением.

Вот он и зашел. С доверием ко мне был за мою, как он сказал, укромную жизнь.

Выпил он, кинул в рот щепоть капусты и говорит:

«Какой-то особый агент русский в нашей местности скрывается. Велено всем нездешним в комендатуру явиться. Просеивать будут».

«Поймают, — говорю. — Да только, может, он у партизан скрывается?»

«Ничего, как просеют, глядишь, кто и останется».

Всю ночь заснуть не мог… А ну как не просеюсь? Может, уйти, скрыться? Да куда мне идти? Ведь я под обрывом пропал, там мое место.

Обняла Варя меня и шепчет:

«Боюсь за тебя».

«Нечего бояться», — говорю.

«А где ж ты ходишь? Разве не вижу?»

«Просеюсь как-нибудь: я ведь тертый да молотый».

«Господи, и в страхе-то этом люблю тебя».

Глажу ее, чтоб успокоилась. Лицо в темноте смутно, красиво.

Утром собрался я, пошел.

Комендатура в Покровке. Большая изба, в ней прежде правление колхоза было.

За дверью — комендант. Страшновато, знобит, никак не уймусь.

Все наметил, что говорить буду. Но не по намеченному сказал.

Вошел, костыли скрипят. Комендант за столом, голова узкая с жидкими волосенками. За спиной — стяг со свастикой. А за окнами — солнышко с дождиком. Хочешь на волю, а не выйдешь. Как он решит, этот комендант.

«Из Москвы?» — спрашивает меня переводчик.

«Да».

«Как оказался здесь?»

А я притворился, будто перед этим с литр самогона выпил, и вроде бы скрыть хочу, что выпивши: не ожидал, мол, но так вот случилось, что и самому совестно.

«Война, — говорю, — здесь прописала и свою печать поставила».

Сказал комендант что-то переводчику. Переводчик говорит:

«Покажи прописку».

Штанину на ноге задрал: кость у меня тут перебитая с кривинкой, хоть и заросла, еще болела и сохла. Рубаху расстегнул, вздохнул — ребра мои поломанные так и выперли из-под кожи.

«Иди», — говорят.

Только потом узнал, почему так быстро отделался, «просеялся». А то быть бы мне в подвале. Дверь из этого подвала на тот свет открывалась.

Пришел домой. Варя обняла, прижалась к груди: «Думала, и не вернешься».

Жизнью она рисковала со мной. Что будет, если узнают: ведь и ей петля за ее любовь и терпение.

Лыков опять к нам заваливается.

«Что ж ты, — говорит, — черт этакий, к коменданту пьяный явился? Я тебя как надежного человека галочкой отметил, а ты как себя показал!»

Ставлю ему литр.

«Так, — говорю, — получилось, голова у меня слабая. А за галочку спасибо».

Выпил он так с четверть стакана и велел Варе выйти.

«Девять человек, — говорит, — задержали. Расстреляют всех, если один агент не признается. Немцы думают, что среди этих девяти он. До утра срок дали. Вот куда ты чуть не угодил. Не я, быть бы там и тебе. А как отблагодаришь?»

«А если среди них агента вовсе и нет? Кто ж признается?»

«Все равно расстреляют… Так как же отблагодаришь меня?»

«Пей, — говорю, — вволю».

«Пей!» Ты, — говорит, — поди лучше дров мне наколи, а я тут пока с твоей хозяйкой посекретничаю».

«Я, — говорю, — к тебе со всей душой, а ты навредить мне хочешь».

«Не разговаривать!»

Вышел я к Варе и говорю ей:

«Посекретничать с тобой решил. Иди и дай этому Лыкову бутылочку с волчьим лыком».

Была такая бутылочка, настоянная на волчьем лыке. Кустик такой есть, по лесам растет, цветы розово-красные, красивые очень. Кора и ягоды с ядом, несколько ягодок — и смерть. Такой это кустик.

Угостила его Варя — из стола не встал, уткнулся.

«Чуть, — говорит Варя, — и выпил, глоток, да и тот сплюнул, а как свернуло. Ну как умрет?»

Тряхнул я его, а он как закаменел.

«Не надо перепивать», — говорю.

Сволокли мы его на сеновал, тут и уложили просвежиться.

А вечер уже был. Темнынь.

«Знакомый один, — говорю я Варе, — просил зайти. Какое-то дело у него. А Лыков, если проснется, меня спросит, скажешь: спать пошел на свежий воздух, не тронь, будет вам пить-то сегодня».

«Опять? — Варя шепчет. — Сердце иссохло за тебя. Светлого дня не дождусь. Когда же кончится?»

«Скоро», — говорю.

К Покровке со стороны реки я зашел. Подполз поближе к погребу. Как бы это ребят выручить? Девять человек расстрела ждали.

С час в бурьяне лежал. Двое охраняли погреб. Решил гранатой действовать так, чтоб и охрану убрать и чтоб дверь взрывом разбило.