Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Все рассчитал: кину гранату, когда двое у двери сойдутся.

Только это я хотел поудобнее место выбрать, гляжу, две тени метнулись, свалили охрану. Дверь заскрипела в погребе, и голос слышу:

«Выходи, скорей!»

Повыскакивали ребята.

Я на ту сторону реки перебрался и тем берегом шел.

Пришел домой. Сразу сапоги вымыл: грязь, глина, осока на них.

Заглянул в сарай: как там Лыков? Спит. Перетащили его в избу: вроде бы как вместе всю ночь за столом и проспали.

Очнулся он к утру. Голову трет, стонет.

«Что это со мной?» — спрашивает.

«Что? — говорю. — Всю ночь тут с тобой пили. Разве не помнишь?»

«Не помню, — говорит. — Лишнего чего не болтал тут?»

«Что и болтал, так не скажу. Да чего спьяну не сболтнешь».

Шатает его, за стенку держится. Ставлю бутылку, но без волчьего лыка.

«У самого, — говорю, — голова гудит. Давай опохмелимся».

Сел он, глотнул чуть из стакана и спрашивает:

«А что я болтал тут?»

Решил я припугнуть, чтоб потише был.

«Да будто ты с партизанами связан», — говорю.

За сердце схватился.

«А кто еще тут был? Слышал еще кто?»

«Нет, — говорю, — никого не было».

«Что наговорил на себя спьяну! Это же петля. Молчи, Федор Максимович», — так он первый раз назвал меня. Вот как, сразу и вежливость пришла.

«Сам где спьяну не сболтни, — говорю ему. — А то и меня поволокут: вместе пили. Ты уж лучше у меня пей. А то язык у тебя, у пьяного, нехороший».

Шаги на крыльце послышались. Двое полицаев вошли.

«Парфен Петрович, а тебя ищут. Тревога!»

«Какая тревога?»

Они и сказали: три деревни — наша, Покровка и хутор на той стороне в обкладе — агента ищут.

«Вчера на погреб налет произвел. Девять человек бежало. Он здесь, говорят, где-то: след указывает. Искать будут».

Неужели на мой след напали?

«В случае чего, — думаю, — Лыков скажет, что ночью вместе были».

Днем немцы приехали на машине. Один в гражданском был. По избам ходил, на чердаки лазил, допрашивал.

Зашел и ко мне. Лицо рябоватое, нос широкий, словно раздавлен в середине.

Остановился передо мной и глядит. Глаза у него круглые, не мигают, страшные глаза. Вот-вот скажет: «Это он!»

Дрогнул я, пол качнуло под ногами, и слышу голос:

«Почему сапоги вымыты?»

Заметил, сразу заметил. Простой вопрос, а ответь-ка: не мыл сапоги, а видно, что вымыты, значит, что-то скрыть хочешь, врешь. Почему врешь? А скажешь — грязные были. Где ты их загрязнил?.. Вот на каком пустяке дрогнуть и пропасть можно.

«Запылились», — говорю.

Глянул он под лавку, а там посуда разная с самогоном.

«На проверку тебя возьмем, слышишь? За выход из избы — расстрел», — говорит.

Ушел, и солдаты ушли. Варя глядит на меня и осторожно так глазами на занавеску показала. Занавеска была между печью и стенкой. Понял я, кто-то стоит там: ждет, про что говорить будем.

Завалился я на постель. Варя ко мне подсела.

«Этот, — говорю, — найдет. У этого не сорвется. Когда все кончится? Не жизнь — тягота какая-то».

«Тягота и есть, — Варя говорит. — А жить надо».

Чую, ушел.

Как надо быть осторожным! Не предупреди Варя, глазами не покажи на занавеску, я что-нибудь и сболтнул бы. Тут и конец! Надо же, что придумали, — незаметно оставили гада за занавеской.

Тот, в штатском, больше не приходил. Уехал в другую деревню.

Дожить бы до темна. Убежать с Варей. Но как убежишь? Немцы и полицаи охраняли выходы из деревни.

Часть поля правее нашей избы, за огородами, показалось мне, была открытой, не охранялась. В темноте с осторожностью вполне можно проползти. Стал наблюдать через щель, которую проделал в соломенной крыше.

Обратил внимание на две елки. Под ними можжевеловые кусты. Вот бы где и проскользнуть.

Спастись, пока свободен. Сейчас в моих руках моя жизнь. Сумею ли? Может, последний час. На избу пал сумрак, и закатный луч солнца угасал, золотятся, мелькают пылинки. Подставил я ладони под луч, в пригоршни потекло тепло.

Вот жизнь, а без воли — как и не жизнь.

Тот в штатском еще не приезжал. Солнце за лес садилось, близко, прямо в вершинах сосен горело, как растопленная печь.

Я опять посмотрел туда, где елки. В можжевельнике что-то блеснуло. Воздух по низу уже затемнился. Вижу, еще раз блеснул огонек и погас. Там кто-то был.

Не ловушка ли?

А вечером прошел слух, будто агент в нашей деревне, что тот, в штатском, Рябой уже распорядился готовить виселицу… С ума сойти!

Надо бежать, бежать. Тут уж конец, а в поле еще какая-то надежда.

«А может, страхом выгнать хотят. Не вытерпит, мол, и сам побежит, как разглядит, что бежать есть куда. Нарочно и выход оставили: ловушка, капкан».

Но это только догадки. Если бы все знать наверняка!

Мы с Федором Максимовичем прошли по мосту над оврагом, в глубине гремел ручей.

Кругом березы, стволы их светились, и воздух от их свечения был прозрачен, тих.

В прозрачности просквозило что-то красное: куст волчьего лыка в цветах, как кораллы, розово и красно облепивших голые ветки.

— Этот самый и есть куст с ядом, — сказал Федор Максимович. Он достал из кармана складной нож, срезал ветвь, протянул ее мне. На ветру потек с цветов пленительно-нежный запах.

— Ну и что дальше? Что замолчал, Федор Максимович? Задумался?

— Не дай бог еще такое испытать. Чего только не видел потом, а вот эти слова: «Почему сапоги вымыты?» — во сне слышу. «Почему сапоги вымыты?» — Кричу прямо-таки.

Дальше, дружок, так было.

Вечером ушел я с Варей в хлев. За стеной избы хлев был. Под крышу забрались. Крыша ветхая. Через крышу в случае чего и уйдем в поле. А там будь — что будет! Страхов много, а смерть одна.

В избе коптилку оставили: пусть думают — дома я. Туда сразу и пойдут. Каждая минута лишняя — помощница мне.

Прислушиваемся. Тихонько стрекотом сигналит свое сверчок. Роса об лопух щелкнет.

Слышу, идет кто-то. По шагам — один. Застучал в избу.

«Я, Федор Максимыч, открой», — голос Лыкова.

Выходить или нет? С неизвестными задача. Решай, ежели жить хочешь, да быстро, без ошибок, такой экзамен, что не переправишь, за одну ошибку пулей отметку тебе выведут.

Поднялся я, а Варя за ноги меня обхватила, дрожит.

«Не ходи. Бежим, — шепчет, — бежим».

Решил я выйти. Гранату в карман положил. Живым не дамся.

«В случае чего — уходи, — говорю Варе. — Или где под соломой спрячься».

«Федя, не ходи!»

Одному легче рисковать. Пропал, так сам. А за нее сердце разрывается.

Вышел. Лыков один.

«Клопы, — говорю, — сожрали совсем, из дому выжили».

«А ты, — говорит, — их керосином. А то я тебе такого мыла немецкого принесу, для раствора. Блохи еще выдерживают, а клопы нет… Поймали», — вдруг шепчет.

«Кого?»

«Агента этого. На хуторе жил».

Зашли мы в избу. Опять подаю самогона для разговора, а сам всякий шорох снаружи слушаю.