Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Вдруг воздух словно зажегся. Небо стало красным, и что-то черное, корявое поднялось к облакам. Земля дернулась, гул раскатился, грохот… Склад взлетел.

Небо долго не гасло, было и черным, и багровым, зловеще клубилось.

Всю ночь я прождал Лыкова. Горел лес.

А утром пошел к деревне. Может, тут что узнаю про Лыкова? Избы в дымном мареве. Крыши, и дорога, и луга черны от пепла, словно обуглилось все, выгорело, и над этой гарью солнце вставало, как будто конец света пришел: тихо, пустынно, черно, и только солнце горит.

Хотел я к дубу вернуться. Но туда не дошел: горело и там.

Варю нашел в лесниковой сторожке. Было горько от дыма, сумрачно.

— Ушел я тогда в партизанский отряд, — продолжал Федор Максимович. — Партизанил. А когда пришли наши, на фронте воевал. Домой с Эльбы вернулся. Не сразу после войны, а в августе.

Подхожу к плетню — Варя от колодца идет, с ведрами. Бросила ведра — и ко мне.

«Федор… Федюша!» Вот и встретились! Неужели пришло наше время?

Избы той нет, сгорела. Подсолнухи на том месте в бурьяне.

В баньке жила. Окошко сама прорубила. Теснота. Но не печаль.

«Дожили, — говорю, — дожили до каких дней! Теперь и к речке выйдем, и по лугам походим, как мечтали».

Огурчики на столе, укроп, лук зеленый.

«Вот, — говорю, — из ада в рай попали. А говорят, чудес не бывает. Есть чудеса».

А она молчит, только меня слушает и глаз с меня не сводит. А и я пришел не пустой: четыре жарких медали на груди.

Сумрачно в этой баньке, а нам светло от своей радости.

Вот Варя и говорит:

«Лыков здесь».

«Как здесь?.. Живой!»

Сразу и пошел к нему. В такой же баньке, только ближе к лесу, он жил.

Согнулся под притолокой, захожу, а он у окна сидит, сапоги себе мастерит. Рядом на полу — пара костылей. Постарел, голову сединой выморозило.

«Лыков, — кричу, — Парфен Петрович!»

Глядит — не узнает.

«Федя, — говорит вдруг, — Максимыч!»

Обнялись с ним. Плечи и грудь у него как из камня.

«В гости, — говорю, — в гости ко мне идем. Вот посидим теперь».

Вышли с ним в луга. Зелень кругом, тепло, воздух, как на меду, заварен.

«А я ждал, — говорю, — тогда тебя у дуба».

Идет он, а костыли под ним так и скрипят.

«Немного не дошел, — говорит, — ноги мне перебило. Так и отвоевал. Наши пришли, чуть не пострадал, что старостой был. Да люди вступились, сказали, что вроде бы человек я. И ноги-то плохи были, не ходил почти. Оставили».

«Да ведь ты какое дело сделал! Разве не знают?»

«Нигде не записаны были эти наши дела, — говорит. — Живу, слава богу. Больше ничего и не надо. После того, что пережил, счастлив жизнью, выше и нет ничего, как вот жить с волей да среди своих людей. Это-то и главное самое… Ваню… Ваню жалко…»

Вошли мы в деревню. Пора и расставаться: здесь дом Федора Максимовича; мне дальше идти.

Вдали на дороге увидел я человека на костылях: будто большая черная птица поднималась рывками, хотела взлететь и неожиданно кланялась этой сверкающей дороге.

— Лыков!..

1963 г.

Земля под кустом ольховым затравела метляком, вейником да луговым васильком, малиново зареющим в этой зеленой тени. Ходили под этим кустом люди, косили, сено сгребали. И не знал никто, что таилось тут… Судьба здешнего лесничего Павла Пояркова таилась еще с войны, ждала почти пять лет часа своего — и дождалась.

Еще утром счетовод Прокопий Иванович позвонил из правления в милицию. Так быстро ответили, что вздрогнул Прокопий Иванович. Сейчас скажет он — и пропал Поярков.

— Милиция? — шепотом переспросил и огляделся. В правлении было пусто и тихо, только неприколотый угол плаката шевелился от ветра, с утренним прохладком вливавшегося в раскрытое окно. — Мне Донцова… Срочно!..

В трубке раздался голос Донцова. Прокопий Иванович помолчал. Может, кинуть трубку да от греха-то подальше!

— Донцов?.. Прокопий Иванович говорит… Улика страшная.

К окну с улицы подошла жена Прокопия Ивановича — Марья, чтобы отдать ключ мужу. Она в белой кофте из парашютного шелка. Глаза в прозелени, быстрые.

— Против Пояркова улика, — шептал Прокопий Иванович, повернувшись к стенке. — Все не могу сказать. Намекнуть даже боюсь — такое открылось. Мой долг сигнал дать вам лично…

Прокопий Иванович повесил трубку, не сразу зацепил за рычаг, руки дрожали.

— Ты что мелешь? — сказала через окно Марья.

Обернулся Прокопий Иванович, побледнел, как из воска было сейчас его лицо.

— Нехорошо подслушивать, — сказал он и расческой зализал на просвечивающую лысину волосы в просяной рыжине. — А что слышала, то на языке замкни, а то голову сымут.

— Тебя бы не сняли за твое трепало… Какая еще улика?

— Да разве я тебе не говорил? Не успел, значит. А теперь не могу: слово с меня взяли под угрозой уголовной статьи. Узнаешь скоро, а пока молчи, забудь, не то затаскают. Слышишь!.. Ключ-то давай.

Марья положила ключ на подоконник. Прокопий Иванович взял ключ, сунул его в портфель, где в самом углу, завернутая в белую тряпку, припрятана улика — заржавевший портсигар с нацарапанными с внутренней стороны словами. Страшные это были слова.

Закрывая на два замка портфель, Прокопий Иванович шепнул жене:

— Теперь от Пояркова, ежели что, только память останется.

Поярков не знал еще ничего. С женой Настенькой был он на берегу Угры. Ждали лесника Аверьяныча и практиканта Гремячева Арсения, который уезжал сегодня. Перед расставанием решили посидеть у костерка.

Вокруг заросли орешников, лозин, шиповника — все перевито хмелем и вьюнками с распушившимися белыми и розовыми цветами. На той стороне, за рекой, скошенный луг с копнами сена и лес, над которым в марящей синеве парил неясыть.

Поярков в сапогах и в белой косоворотке, перепоясанной солдатским ремнем. Да и Настенька принарядилась в розовую кофточку, смолисто-черные волосы свиты в пучок.

Поярков достал из кармана лупу, протер ее подолом рубахи.

— Ты посмотри на этот лист.

Настенька взяла лупу и посмотрела через нее на лист орешника. Лист словно бы расплылся, прозрачно заблестели среди зеленых крапин моросинки влаги, они дрожали, переливались.

— Видишь там зеленые зернышки?

— Вижу, — сказала Настенька.

— Это они перерабатывают свет солнца, делают жизнь из солнца. Без этих зернышек жизнь была бы невозможна. Две стихии — солнце и земля соединены в этом листе. Великая тайна в этих зеленых зернышках и дрожащих пузырьках. Огонь в печи, хлеб, яблоко, вино — это все солнце.

— Как интересно!

— Интересно! В тебе тоже солнце, в твоих глазах, в губах, — Поярков поцеловал жену. — Губы твои пахнут мятой, и этот запах от солнца.

— А любовь?

— Любовь… Помнишь рожь?