Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Арсений взял колосок, поглядел и отдал Настеньке. Она спрятала его за вырез кофточки.

— Узнаю, как напоминает.

— Этот день напомнит, — проговорил Павел. — Щемит что-то сердце.

— Клапана ссохлись. Сейчас смажем, момент. — Аверьяныч еще налил в стаканы.

Настенька поглядела на Павла: что это с ним? Вздохнула, и колосок остро кольнул в грудь.

— Ты что? — заволновалась Настенька.

— Пройдет.

Он давно заметил: чем красивее была жена и чем полнее было его счастье, тем чаще он чувствовал, как подкрадывалась тревога с тоской, напоминающей о разлуках войны, будто не верил, что давно все прошло… Все прошло… А вдруг ранним утром, как тогда, застучит в окно почтальон.

— Война!..

Аверьяныч пересел ближе к Арсению: любил старик поговорить, и всегда находились охотники послушать.

— Ты вот еще что в своей практике заглавь. Наш лес — это не так себе какой-нибудь, сказать по-научному, ареал. Наука — это наука. Слава тут наша, боль и слезы. Вот тут где-то товарищей его расстреляли, — Аверьяныч показал на Павла. — А вон там по дороге зимой немцы мальчонку вели босенького. Свидетель наш лес слезок его и хранитель проклятий за слезки те невинные. В грозу так и слышу это его проклятие: грохочет, как из бездны какой, и весь молниями горит.

— Удивительный ты, Аверьяныч! — сказал Арсений. — Прямо как бог!

— Бог! Нет, милый, такую силу человеку давать нельзя: страшен он такой силой.

Послышалась песня. Женщины переходили на другой покос. Ладно поют; тут умеют петь, любят песню, да как любят-то, что удивлялись приезжие: откуда ж такая любовь? Нашелся человек, объяснил: тяжко бывало в этой сторонке смоленской с грозным большаком. Приходили и уходили по этому большаку самые страшные войны, и являлась сюда песня, как отрада, в которой хоть минутку-то с красотою пожить. Сама душа звала песню, а песня — душу, без которой даже счастье молчит… Так разъяснил тот человек! Так ли это? Гадай! А он сказал.

Голоса подобраны, как цвет к цвету, с умением и пониманием, как надо петь, не смешиваясь: разные голоса — к разным словам. Раскатывалась песня с тягучим раздольем, то обрывалась вдруг, и в остановившейся на миг тишине не сразу, а как бы напряженно набирая силу, взлетал один, колокольчиково звенящий в высоте юный голос.

Это Люба пела… Вон идет она с пылающей рябиновой кистью в раззолоченных солнцем волосах. Юбка туго сжимает ее в поясе, а белая кофточка облегает тело глаже бересты на молодом стволе.

Рядом с Любой — Марья. Заметила лесников, обгладила на боках свою кофту из парашютного шелка. Шелк крепкий, крученый. Не сносить, три парашюта с войны приютил Прокопий Иванович, так что одеться было во что — и на верх и на грешные места хватит шелку пятилетки на две.

Из-за этих парашютов Прокопию Ивановичу и кличку дали Десантник. А Марью так в глаза и звали: Парашютистка.

— Парашютистка! Стропы-то куда дела! Какие б вожжи были на твои окраины, — подзадорил ее Аверьяныч.

— Ты, дед, лучше окраины-то подальше обходи со своим никудышным документом, а то живо с ковчега выпишу, — ответила, как отсекла, Марья.

— Какая ты бдительная! Сразу и «выпишу без проверки документа».

Все засмеялись. Павел поднялся.

— Вот Арсения провожаем. Вернуться к нам хочет.

Арсений уговаривал женщин хоть на минутку присесть.

— Как вы поете! Среди дороги, бывает, замру и слушаю.

— Спасибо!

— Приезжайте!

— У нас тут малина сладкая, — это голос Любы.

Господи, какие ж глаза у нее! Ярко наполнены зеленью, большие, долгие, с лукаво трепещущими искорками.

— Ишь, какая бедовая, звонкая! Где идешь, там и слышно. Побудь с нами.

Арсений удерживал ее за руку.

— И так ухажерка, поди, заждалась, нервничает: не заблудился ли на практике?

— Так заблудиться бы, чтоб и дорогу отсюда не найти!

— А что ж нашли?

Люба осторожно выпростала руку, будто для того, чтоб сорвать листик. Сорвала. Не знал Арсений, что и ответить. А она ждала.

— Побудь с нами, — опять попросил он.

— Нельзя.

— Почему? — Новый тут человек Арсений, не все знал.

Люба отошла к женщинам. Остановившись поодаль, ждали Марью. А она с Настенькой шепталась. Отвела ее в сторонку и сказала:

— Мой Прокопий сегодня про твоего Павла в милицию звонил. «Улика страшная», — так и сказал.

— Что-нибудь из-за леса?

Тут снова запела Люба, и вот подхватили женщины, как гроза грянула, а ведь всего-то шесть человек: лес помогает, усиливает эхом песню, и кажется, не только здесь поют, а и вокруг:

Аверьяныч не вытерпел, подтянул, стараясь, чтоб тоньше вышло.

Арсений с грустью глядел вслед. Пылала над зеленой далью лугов рябиновая кисть в золотых волосах.

Павел сидел задумавшись. Что это вдруг Настенька притихла?

На тропке, на которой с минуту назад стояли женщины, показался с косою старик Посохин — Любин дед, — седой, высокий, нелюдим, взгляд исподлобья.

— Пармен! — окликнул его Аверьяныч.

— Чего тебе?

Он повернул голову, но не на Аверьяныча взглянул, а на Павла, и лютость тенью замглила глаза.

— Косой шаришь по лесу, где не положено, — сказал Аверьяныч.

— Холуй ты!

— Посадки волокушей подрал. Не дело это. Накосишь нот — вывезу сено, иди тогда жалуйся.

— Только тронь!

Сверкнула на плече коса.

Аверьяныч вздрогнул.

— Лютоват. А прежде, бывало, все книги людям читал. Полна изба народу: и стар и мал, а он читает — лицо светлое.

— Я заметил, он всегда глядит на вас недобро. Вот и сейчас так поглядел. Почему?

— За сына… Сына его я расстрелял в войну.

— Вы расстреляли?

— Да.

Не поверил Арсений. «Это он Любиного отца?»

— За что?

— Полицай был при немцах… Налил бы, Аверьяныч!

— Сей момент.

Аверьяныч налил Павлу полный стакан.

— За что мне честь такая? — заметил Павел.

— Как угодить-то человеку? Мало налил — обида… Так это я, может, себе?

Павел вдруг показал на сгорбленную иву у реки.

— Там его я… Там… И сейчас мороз по коже, как он закричал: «Не губи!..» Глаза наши встретились. Жуть!

Настенька с мольбой посмотрела на мужа.

— Не надо об этом. Тут Прокопий Иванович еще с каким-то «жалом» носится.

— С каким еще «жалом»?

— Не знаю. В милицию звонил.

— Насчет лосей, видать. К черту его! — крикнул Павел.

Аверьяныч стакан уронил.

— Вот и травка опохмелилась.

— Чуть выпьешь, и на себя не похож, — попрекнула Настенька мужа.

— Струны что-то разладились. Прости!

Аверьяныч раскупорил вторую бутылку и как будто от этого вдруг оживился, повеселел.

— Историю-то с собачонкой я вам не досказал, как дальше было. Закричали люди на Пахомыча. Ушел он гордо. Они — собираться живо. С расстройства и вино и закуску забыли. Я проводить их пошел к дороге. Сейчас, думаю, вернусь, там один слажу, даже лучше выйдет, без всяких этих тостов. Тост скажут, и жди. А то забудут, что сказали, заговорятся — опять поднимают. Одно переживание. Прибегаю. Бутылки пустые, закуски нет, и от собачонки одни хвост остался. Закусил кто-то. Глядь, волк рядом, под куст завалился — спит по пьянке. Сейчас, думаю, свяжу я его — и домой. За шкуру мне одну цену дадут, а за живого больше, если его в какой-нибудь зоопарк определить, да еще в газетах напишут, как волка голыми руками взял. Герой! Глядишь, куда и в сельсовет выдвинут…